— Да при чем тут уважение к дочерям? — возмутился не ожидавший от сородичей такого коварства Боривой. — Вы еще историю с Землемыслом припомните!
— И ее тоже! — безжалостно кивнул отец Радмилы Радонег. — Зимой на игрищах ваш хваленый Яромир сына Змеедара до полусмерти зашиб, во время битвы жениха моей дочери и его брата, как верно заметил Рудознат, едва калеками не оставил.
— Мы сами сделали свой выбор! — резко оборвал будущего тестя Боеслав. — И, считаю, заплатили приемлемую цену! Первая, неудачная попытка все равно помогла демона одолеть.
— Поэтому с булавой или без булавы, но наш воевода — Яромир, — поддержал брата Боемысл, несмотря на неодобрительные взгляды родни Златомилы.
— А бескрылому мы присягать не станем! — добавил Боеслав, которого поддержали несколько сотен ящеров, в основном из левого Яромирова крыла, лучше других знавшие своего командира и желавшие ему возглавить все войско.
— Я бы, может быть, и присягнул бескрылому, если бы им оказался вернувшийся из плена Велибор, — заметил Боривой, вставая рядом с Яромиром. — Поведай нам, Бронислав, что ты на своем воеводстве собираешься предпринять для возврата товарища из плена?
— Может быть, как Змеедар, предложишь Кощею выкуп? — осклабился Яромир.
Он сейчас смеялся, но Лана видела, что улыбка скрывает оскал гнева, и ящер до сих пор не обратился и не сжег тут все вокруг только потому, что накрывающий святилище покров батюшки Велеса не позволял ему это сделать.
— Я с выползнями из Нави не торгуюсь! — с достоинством отозвался Бронислав. — И нечего меня с предателями равнять. За такое можно и виру потребовать.
— Я уже Змеедару заплатил, — зло рассмеялся Яромир. — А пока я жду ответа на мой вопрос: когда ты, Бронислав, поведешь войско на Ледяные острова и на чем собираешься туда переправляться?
— Ты сам себе ответил, — поигрывая булавой и расправив могучие плечи, отозвался Бронислав, который, как и все потомки Полоза, уродился невысоким, но кряжистым и потому казался поперек себя шире, но только из-за телесной мощи. — В войске Змейгорода далеко не все имеют крылья, а высаживать несколько тысяч воинов на укрепленное, охраняемое магией Нави побережье означает единым махом всех погубить. Я ценю твой вклад в победу и скорблю о судьбе Велибора, но ради одного, пусть даже самого лучшего, воина рисковать будущим Змейгорода не стану. И тебе не позволю.
— Да какой толк вопросы задавать? — в запале воскликнул кто-то из молодых ящеров. — Бронислав только красиво говорит, что о будущем Змейгорода думает, а так все мысли у него, как сечи избежать.
— Говорить о необходимости сечи сразу после того, как мы едва из нее вышли, понеся немалые потери, может либо умалишенный, либо юнец, который жизни не видел! — все больше входя во вкус новой роли, осадил говорившего Бронислав. — Вы в самом деле стремитесь положить лучших воинов в заведомо провальной авантюре с походом на Ледяные острова и встречать врага под стенами с женщинами и стариками? И кто в таком случае о благе Змейгорода печется?
После этой исполненной достоинства и мудрости речи еще несколько десятков ящеров присягнули новому воеводе на верность. В том числе и из левого крыла. Все видели Бронислава на поле боя, никто не мог упрекнуть его в трусости. Да и говорил он пусть и горькую, но правду. Напоминание о пешем войске, которое следовало как-то высадить на обрывистые скалы Ледяных островов, где возвышалась проросшая в Средний мир из Нави, защищенная жуткой магией крови Кощеева твердыня, остудило пыл даже таких отчаянных мечтателей, как Боемысл и Боеслав. Тем более что они тоже боялись доли изгнанников, на которую негласно обрекались воины, не признавшие нового воеводу.
Яромир не стал дожидаться окончания присяги. Развернулся и ушел, сопровождаемый одной Ланой. Даждьроса глянула на них с пониманием, но мешать не стала. Осталась на площади досмотреть зрелище до конца. Хотя собственно оставалась одна лишь клятва нового воеводы.
— Ну вот и все, Ланушка. Повоеводствовал! — сказал Яромир, тяжело опускаясь на лавку и с невыразимой болью глядя на приготовленный домовым праздничный стол.
Полагая свое назначение делом решеным, ящер приказал закатить пир на весь мир, и теперь с ненавистью смотрел на копченые окорока, стерляжью уху, пироги с мясом и медовые пряники. Впрочем, сейчас его лицо хоть что-то выражало. По улицам он шел, как неживой, словно в печень ему вонзился острый, тонкий нож или шило и он не мог даже понять, что уже отходит в Чертоги предков. Братья-ящеры нанесли ему не просто жестокое оскорбление. Наглумились хуже, чем Кощеевы слуги над Велибором.
Лана присела рядом, попыталась обнять. Яромир горестно отстранился. Потом подскочил, опрокидывая стол и круша на своем пути все. Первое потрясение прошло, сменившись гневом.
— Да кто они такие? Да как они смеют так со мной поступать? Говорят о Правде, а сами хуже Кощеевых слуг. Плетут за спиной интриги! Весь город настропаляют! Словно ядовитые гады, прячущиеся в траве. Все тайно обтяпали, всем в головы залезли.
Лана и сама понимала, что старейшины обошлись с ним не просто несправедливо, но низко, найдя время, чтобы указать дерзкому ящеру, за которым не стоял могущественный, крепкий клан, его место, а заодно свершить свою мелочную месть. Будто боялись, что, отдав булаву любимцу войска, потеряют власть и богатство, на которое Яромир если и претендовал, то лишь для того, чтобы собрать войско, способное дойти до Ледяных островов или построить корабль до острова Буяна.
Вместе с тем, в отличие от опьяненного гневом возлюбленного, Лана понимала, почему старейшины, а следом за ними и весь город выбрали основательного и уравновешенного Бронислава. Проживший на свете на несколько сотен лет дольше Яромира ящер действительно болел за родной край, но решения обдумывал и взвешивал, как это прежде делал и Велибор. И со старейшинами умел ладить.
Вслух Лана ничего такого говорить не собиралась. Видела, что милому и так тошно. Зачем дополнительно посыпать солью свежие раны, уподобляясь Кощеевым слугам. Булава воеводы, которой его поманили, чтобы насмеяться, язвила его хуже любого ледяного копья, распаляя гнев.
— Ненавижу их всех! Змейгород сожгу, а эту погань, которая в совете всем распоряжается, в Навь загоню, где ей самое место! — в бессильном гневе потрясал кулаками ящер, и Лана молила о том, чтобы его никто не услышал. — Разве я когда-нибудь о чем-то у них просил? — опустившись на лавку, вопрошал он, не требуя ответа. — Разве хоть раз уклонился от боя? Разве в походах не думал о благе Змейгорода? Разве в последней битве себя хоть немного жалел? И что я за все свои раны и подвиги получил, кроме упреков? Смутьяном и пустозвоном меня сочли! А я ведь только просил отправить войско на Ледяные острова. Хотел Велибора из плена, как обещал Дождираде с Даждьросой, освободить! Уж лучше бы я с Горынычем на Сорочьих горах остался!
— А как же я? — впервые посмела обратить на себя внимание Лана. — Если бы ты не вернулся, кто бы меня от Кощея защитил?
— И в самом деле, в этом городе трусов заступиться за тебя было некому, — словно впервые после возвращения домой вспомнив о ее существовании, согласился Яромир. — Медведко один бы не сдюжил. Впрочем, и он теперь будет под началом Бронислава ходить. И близнецы тоже. Все меня предали, ничего у меня больше в этом городе не осталось. И как твоему отцу, Ланушка, в глаза смотреть, я теперь не знаю. Да и своих родителей в Чертогах предков встретить стыдно.
Лана на эти горькие слова не знала, что и сказать. Свадебный пир они уже подготовили, поезд почти собрали. Сестры накануне прислали весть о том, что к Празднику последнего снопа обязательно успеют. Хорошо, что Лана им не рассказала о том, что ее жениха прочат в воеводы. И как после всего произошедшего свадьбу играть, она не представляла. Она уже понимала, что из ящеров Змейгорода к смутьяну и мятежнику, так и не принесшему присягу, на пир никто не придет. И в свадебный поезд не сядет.
Но уговаривать сейчас милого забыть свой гнев, наступить на гордость и принести присягу, она не могла. Знала, что он на это не пойдет, да и она ему не позволит. Не сможет смотреть, как ящер после всего случившегося ради нее покорно склонит гордую шею, признавая мудрость старейшин, как присягнет на верность, целуя булаву, которую пронесли мимо него. А может быть, все-таки стоило проявить твердость, убедить, используя не только красноречие, но и все женские и русалочьи чары? Но если бы она умела. Если бы почаще слушала наставления матушки и замужних сестер. И почему у нее все всегда шло не так?
