Ознакомительная версия.
Тошно было, смутно в очах, обращённых к чёрному солнцу, и Семён уже не помнил, кого просит, о чём? Милостив Аллах, милостив Христос, и Рам индусский, и калмыцкий Бут – все добры своим угодникам, а для бесталанного Семёна у них только аспид жалящий да червь гнойный. Подыхай, сучий потрох! Дома даже таракану щепку на гроб дарят, а тебе и так сойдёт.
Знал Муса, когда брать его: кабы в полдень, так уже умер бы Семён и ничего худого не знал, а сейчас намучается всласть, а в случае чего – живой под рукой будет. Но, видно, не бывать такому случаю, надежда умерла раньше Семёна.
Тьма в глазах, в ушах стукотня, бряцание, треск: кимвалы, цимбалы, бубны, барабанный рокот – всё воедино сливается, унося душу; и жары больше нет – из-под дыха холод ширится, мертвя тело. Ныне отпущаеши раба твоего...
И всё же что-то заставило Семёна вздрогнуть и разлепить полуослепшие глаза. Сквозь сухую резь он различил знакомую старческую фигуру. Пришёл Дарьй-баба... абы не поздно...
Муса, согнувшись и беззвучно призывая Аллаха, взялся за ручку, свитую из тонкого прутка, бережно перелил воду в заранее подготовленный бурдюк. Старик стоял, переводя ищущий взгляд с одного человека на другого.
«Меня ищет...» – с трудом подумал Семён и, не имея сил крикнуть, натужно захрипел, раздирая горло.
Взгляд старика метнулся на звук, глаза испуганно расширились. И то диво – человека нет, на земле одна голова стоит, словно в сказке про Еруслана Лазаревича.
Муса тем временем управился с водой, поставил вёдра у ног водоноши, достал кошель. Семён безнадёжно ждал. Зазвенело в кадушке серебро, но старик резким движением перевернул ведро, так что монеты вывалились в песок, и пальцем указал на Семёна. Единым духом четыре пары сильных рук вырвали Семёна из песчаного плена и кинули к ногам Дарья-бабы. Старик нагнулся, помогая пленнику подняться, и Семён удивился: до чего маленькая, не по-крестьянски узкая ладонь у избавителя.
– Идём, – сказал старик, – поможешь мне зачуток.
Он крепко обхватил Семёнову руку и пошёл, казалось бы, просто в пустыню, но на втором шаге мир закачался, завертелись чёрные круги, нестерпимо сияющие чёрным светом, канули в никуда пески, в лицо пахнуло сырым холодом, и Семён увидал перед собой колодезь.
Потемнелые брёвна сруба, ошкуренная и сильно изношенная колода ворота, вокруг которой обвилась мелкозвончатая цепь, двускатный навес, чтобы не падало сверху что ни попадя, не лил в колодезь дождь и снег зря не сыпал...
Господи Исусе! Это надо же такое вспомнить?! Снег! Да какой он есть, снег-то? А тут потянуло мозглой сыростью – и вспомнилось всё, как не забывалось.
Ладный колодезь, добрый. В деревне у рачительного хозяина такой при огороде выкопан, чтобы не плестись через всё село с коромыслом. На Востоке такого не сыскать. У них если и обустроят биркет, так бутовым камнем выложат, а чаще просто оставят, как Аллаху было угодно создать, будто не источник здесь, а простая лужа, которую вольна баламутить копытом всякая животная тварь.
– Крути, – сказал старик, указав на ворот.
Семён послушно бросился к срубу, цепь побежала в темноту, потом пошла наверх, туго натянутая. Левой рукой перехватил поднятую бадью, полно налил стариковы достканы. Скрипнули тальниковые ручки, старик сделал шаг и исчез разом, как не бывало его туточки.
«Неужто сейчас перед Мусой стоит? – смутно подумал Семён, продолжая крутить неподатливый ворот. – Как бы Муса ему какого дурна не сделал».
Полная бадья второй раз поднялась на свет. Старика не было. Вода, даже на вид холодная, неудержимо притягивала взгляд. Всё вокруг было пропитано одуряющим запахом воды. Кто не верит, что вода может пахнуть, пусть пройдёт Преисподней пустыней и вдруг мигом окажется у самых вод. Там он узнает, как сладко пахнет чистая вода.
Семён наклонил бадью и припал губами к мокрым плашкам. Ледяная, до невозможности холодная влага опалила ссохшееся нутро; сердце больно сжалось, свет перед очами померк. Семён грузно осел, едва не опрокинув на себя бадью.
«Нельзя у Дарья-бабы воду пить... – мелькнула прощальная мысль. – Поделом вору и мука».
Взвихрилось туманное пятно, явило вернувшегося старика. Увидав Семёна, лежащего и хлопающего ртом, наподобие язя, попавшего на уду, старик оставил вёдрышки и склонился над Семёном:
– Ахти, беда-то какая! Жилу сорвал?
– Прости, государь, – через силу прошептал Семён. – Мой грех. С колодца твоего воды испил.
– Где ж тут грех? – удивился старик. – На то она и вода, чтобы пить.
Он наклонился к Семёну, намочил ладошку, провёл по пылающему лбу.
– Э-э!... Да тебя никак удар хватил! Кто ж так сразу на питьё наваливается? Сердце лопнуть могло. Ну, ничего, милок, уберегли святые угодники. Полежи чуток, очухайся.
Старик перелил воду и канул в смутном вихре.
Семён поднялся, спустил бадью в колодезный провал, с натугой поволок наверх. Водило Семёна как пьяного, с души воротило, в глотке горчил рвотный привкус, но Семён продолжал налегать на выглаженную временем ручку колоды. То не просто работа – за себя отрабатываю, за спасение своё. Дурнота помучает да пройдёт, а вот святому старцу на работе ломаться невместно.
Возник отшельник с вёдрами, крякнул недовольно при виде трудящего Семёна, но выговаривать не стал, перелил четвёртую порцию воды и вновь неведомым образом растворился. Семён крутил ворот. Он поднял ещё четыре бадьи, пока старик, вернувшись в очередной раз, не сказал:
– Всё, шабашим на сегодня. Там у твоего приятеля мешки кончились.
Старик присел на бревенчатую приступку у колодца, снял шапчонку, устало обмахнулся.
– Вот ведь народ исхитряется, – сказал он, – воду в мешках возит. Расскажешь кому – на смех подымут. Ну да ничего, главное, дружки твои теперь не пропадут.
– Какие они дружки... – проворчал Семён.
– А что так, обижали тебя бусурманы? – спросил старик.
– Да уж не жаловали. Моя бы воля, я бы им не воды, а смолы горючей влил.
– Что ж так сурово?
Семён хотел пожалиться, да промолчал. Не любит Аллах разглашения о зле в слове.
Старик помолчал, верно, ожидая рассказа, потом проговорил:
– То-то я смотрю: они тебя в землю прикопали. Это у них что же – вроде как у нас колодки?
– Скорей уж дыба, – поправил Семён, – и длинник без пощады. Персы народ безжалостный.
– А я всех жалею, – сказал старик, – и правых, и виноватых. Не мне их судить, пусть господь судит. Он поднялся.
– Однако, что тут сидеть? Свежо становится. Пошли к дому. Водицу только перельём – себе ведь тоже надо, а то стряпать не из чего будет. Хозяйки у меня нет.
Семён послушно встал, хоть и не знал, куда идти. Стоит колодезь, пятачок травы под ногами, огрызок тропинки, а дальше нет ничего. Ни тьма не разливается, ни туман не клубится, не-громоздится каменной стены, не алчет пропасть бездонная, а прямо-таки совсем ничего нет. И всё же Семён не боялся. Старик уходил в это ничто, исчезал и являлся вновь. Он привёл сюда Семёна, он и выведет. А то зачем было приводить?
Ознакомительная версия.
