По другую сторону от ивы белизну островного песка пачкало большое черное пятно. Вроде как россыпь углей. Посреди черного стояла телега с телом Морисланы. Как раз там, где песчаная коса резала надвое речные волны. Ветер шевелил неувядающий хладолист, полоскал над телегой несколько прядок, сиявших на солнце медью и дубом.
Тележные колеса прикрывали вязки хвороста, рядом замерли несколько норвинов. Рядом с ними возвышалась хворостяная куча. Глядели они не на нас, а на телегу с телом Морисланы. И на дальний край косы.
Угли, хворост и факел. Я вмиг поняла, как хоронят норвины. Но страшно не стало. Солнце играло в воде…
— Пойдем вброд. — Вполголоса предупредил меня Рогор. — К месту, откуда уходят в чертоги Дина и Трарин, мостов не делают. Их должна окружать бегучая вода.
Арания ступала, не глядя под ноги, оскальзываясь на песке. В воду она шагнула, даже не подняв подола. Дорогая блескучая ткань всплыла на волнах, потянулась следом немокнущими складками.
Я вошла в речку сразу за Аранией. Было неглубоко, мне по пупок. Рогор и Сокуг обрушились с песчаного бережка у меня за спиной, с шумом зашагали, поднимая брызги.
— День добрый, дядя Ургъёр. — Арания ступила на берег. За ней по песку потянулась влажная дорожка. С одежды текло.
— Добрый день, внучка моего брата. — Ответил седой норвин. Кивнул, отворачиваясь от островной косы, глянул в нашу сторону краснючими глазами.
Длинные рукава норвинской рубахи подмокли по краям. Две бабы и мужик, стоявшие рядом, выглядели не лучше. От всех густо пахло вчерашним элем. Меня замутило от одного духа. Не подхвати меня сзади под локотки Сокуг, оступилась бы.
Следовало что-то сказать, и я промямлила:
— День добрый, господин Ургъёр. И вам добрый день, госпожи… господин…
Глава рода ответил кивком, прочие — недовольными взглядами. Арания, не останавливаясь, прошагала к телеге. Склонилась над матерью, застыла, глядя ей в лицо. Потом быстро нагнулась, поцеловала в обе щеки, каждый раз ненадолго замирая. Крикнула, выпрямляясь:
— Трарин! Открывай врата, к тебе идет мать моя Морислейг!
И выкинула руку назад. Рогор тут же вложил в неё факел.
— Трарин! — Откликнулись громким кличем прочие норвины.
Вязанки занялись огнем сразу. Маслом политы, догадалась я. вдруг мне подумалось — ещё немного, и огонь сожрет лицо моей матери. Навсегда.
К Морислане я кинулась по кругу, с той стороны, где ещё не горело. Склонилась над телегой, опершись коленом о хрустнувшую вязанку. На лице госпожи матушки плясали отблески — и разливались синие тени. Подбородок некрасиво отвис, веки наполовину открылись.
И в правом глазу, в самом углу, набухала слеза. Брызнуло, наверно, когда через речку перевозили.
Я прижалась к её щеке губами. Сзади набежал Рогор, оттащил, бурча:
— Дура ты, а ещё в госпожи. тьфу! Сказала б, что хочешь попрощаться, так дали бы.
Он доволок меня до бледной Арании, толкнул к ней.
— Лучше пригляди за госпожой, чем дурить.
Когда костер начал прогорать, Сокуг и Рогор принялись заваливать его новыми вязанками хвороста.
— Чтобы сгорело все. — Шепотом сказала Арания, отвечая на мой невысказанный вопрос. — Остаться не должно ничего.
Огонь выл и трещал, пожирая политый маслом хворост.
Глава одиннадцатая. Клятва в доме короля
Как только куча углей опала, став мне по щиколотку, пожилые норвины ушли вместе с Ургъёром. А я осталась с Аранией на острове. Сокуг с Рогором тоже не двинулись с места.
Речка плескалась о берег, играла на солнце бликами, точно рыба чешуей. Ива пускала по ветру длинные ветки, как девка кудри, листья шептались, остатки костра постреливали угольками. Страшный запах горелого уже не бил в ноздри, теперь пахло просто кострищем.
Арания задрала голову, уткнулась взглядом в небо. Сказала с надрывом:
— Вот бы крикнуть туда — матушка! И чтоб ответила. И чтобы всякий раз отвечала! Эх.
— Не думай об этом, госпожа. — Поспешно заявил Рогор из-за её спины. — Твоя мать уже в чертоге луногрудой Трарин, пьет заздравную чашу со своей родительницей и бабками. Ей не до нас. Но потом госпожа Морислейг непременно бросит взгляд на землю и порадуется, как достойно ты за неё мстишь. Пойдемте отсюда. Огонь погас, здесь нет никого, кроме нас.
— Лучше уйти. — Неожиданно поддакнул Сокуг. — У меня на ноге старый шрам ноет. Быть дождю.
Говорил он верно. Ветер задул сильнее, облака на небе выросли, вздулись, ива зашелестела громче и тревожнее. Угли меж тем покрылись темно-синей окалиной, сверху погасли последние красные огоньки.
Арания шагнула к воде.
В дом детей возвращаться она не пожелала, вместо этого молча направилась к общинному дому. Рогор, шагая сзади, одобрительно сказал:
— Вот и правильно. После вчерашнего прощанья живот держать пустым ни к чему.
— Замолчи. — Зло рявкнула Арания.
Норвин покорно смолк. Я глянула на госпожу сестрицу сбоку.
Губы сжаты в ниточку, брови сведены на переносице. От горестной оторопи, что была у неё на лице с самого утра, не осталось и следа. Даже платье не пожелала сменить, мокрое по самую сидушку. А ведь господские девки завсегда в чистом и теплом ходят, на то они и господские.
Все у нас с ней было по-разному. Моё горе уже стихало. Да и не горе это было, если вдуматься, а печаль по матери, которую я никогда не знала и уже не узнаю.
Арания — дело другое. Её родимая матушка тетешкала с малых лет, растила-баловала. Опять же решала, за кого замуж отдать, и не последнего жениха в Чистограде выбрала для своей дочки.
А теперь та дочка осталась без матери. И несло её, как брошенную гальку по волнам, от тихого горя к злобному. Дело понятное, только как бы не наделала делов. Я на ходу пробормотала:
— Госпожа Арания. давай калюжницу тебе заварю? Хорошая травка, успокоительная. Враз полегчает.
Та ответила косым взглядом, но туго сжатых губ не разлепила. Зашагала размашисто — пришлось бежать, чтобы за ней поспеть. Ростом-то госпожа сестрица повыше меня, и шаги её подлинней моих будут.
В общинный дом Арания залетела бурей, даже мокрый подол от ног отлип. Шлепнулась на скамейку перед первым столом, тем самым, за которым мы вчера сидели. Только теперь он стоял гораздо ближе к дверям. И прочие столы к выходу подтянулись.
На голые доски стола — здешние хозяйки скатерок не стелили — кто-то выставил два больших блюда. Одно с кусками хлеба, другое наполненное мелкой вяленой рыбешкой. Рядом стояла громадная, полная до краев ендова, в окружении железных кубков. Свет, падавший из дверей за нашими спинами, полосками высвечивал налитое в ендову питье до самого дна. Цвет показался мне не тот, что у вчерашнего зимнего эля, и я было подумала, что это квас…
