…Амариллис проснулась, разбуженная решительной венониной рукой. Девушка выкарабкалась из жутко неудобной парусиновой койки, от которой у нее нудно ныла спина, подошла к стоявшему в углу комнаты тазу с кувшином, налила воды, плеснула себе в лицо пару освежающих горстей и почти проснулась. Вчера они с подругой до поздней ночи следили за приготовлением очередной порции успокаивающего настоя (Венона не подпускала к столь ответственному делу случайных помощников, к счастью, она успела обучить Амариллис правилам создания концентрированных эликсиров… теперь это весьма пригодилось); они растирали в порошок сухие травы, процеживали промежуточные отвары, отмеривали, кипятили, добавляли, смешивали и разливали в мерные бутылочки — капалки готовое зелье. В общую для женской больничной прислуги комнату вернулись уже заполночь, и опять же спокойному отдыху мало способствовало то, что многие из определенных в больничные служительницы темнокровки храпели, явно не дружили с водой и имели отвратительную привычку плюхаться лицом вниз на первую попавшуюся койку (поэтому обе подруги спали без тюфяков, постелив на парусину свои плащи). А сегодня снова была их очередь заступать на дежурство по госпиталю.
Венона протянула сонной девушке ломоть хлеба с изрядным куском твердого сыра, глиняную кружку с травяным чаем и предложила присесть с нею рядом на длинную скамью, стоявшую у стены. Амариллис принюхалась к чаю.
— Интересно, а почему себе этой травки не добавляешь?
— Нет нужды. При желании я могу не спать хоть две недели. А вот ты зеваешь, как бегемот. Пей, пей… не брезгуй.
Они молча сидели рядышком, Амариллис прихлебывала чай, жевала хлеб и прикидывала в уме, хватит ли у нее сил через сутки добрести до канала и искупаться перед часами глухого, беспробудного сна (больше всего ей не хватало именно привычных ежедневных купаний, а вовсе не нарядов…). Работы в больнице хватало: день среди больных, которым нужно было давать лекарства, менять кровавые тряпки, кормить с ложки, выслушивать их бред, на следующий день вроде полагалось отдыхать, но вместо этого подруги работали над приготовлением микстур, или вместе с другими темнокровками стирали больничное белье, мыли полы, помогали на кухне, а затем — снова в серые каменные стены, в залы, где висел густой, тяжелый запах крови и смерти.
Амариллис стряхнула с колен хлебные крошки, встала, перевязала непослушные волосы косынкой, совершенно по-детски шмыгнула носом и обратилась к Веноне:
— Ну что, пойдем, что ли? Смотри, кузнецова жена просыпается… как раз капалки разнести успеем.
— Пойдем.
… Сегодня Амариллис гораздо больше обычного задержалась у постели Лорки (по просьбе Веноны и по причине его графского титула, вольтижера положили на настоящую кровать, да еще стоящую у окна). Он был очень плох; ему приходилось постоянно увеличивать дозу болеутоляющих капель, за чем тщательно следила травница, он почти ничего не ел, его жизнерадостность и легкость обернулись жесточайшим унынием и нежеланием жить; самому младшему в роду Бреттиноро казалось, что он — никому не нужный и никем не любимый приживал, разматывающий клубок никчемных, пустых дней в отцовом замке. Амариллис все крохи свободного времени отдавала Лорке, с безнадежным упорством пытаясь вернуть прежнего, веселого и неунывающего, друга.
Это произошло на третий день работы в больнице. Амариллис, ошеломленная числом больных, их страданиями и постоянным присутствием смерти, терялась при каждом окрике врача или другой служительницы, все время озиралась, ища взглядом Венону, и со своими обязанностями справлялась из рук вон плохо. Ей было страшно, противно и душно; и ее нижняя губа то и дело брезгливо поджималась.
На последней в ряду койке лежала девочка лет пяти, как она попала в больницу — никто не знал, то ли сама пришла, то ли полуденный патруль привел. Пытались найти ее родителей — не вышло, возможно, они уже и не помнили о ее существовании. Девочка лежала тихо, не обращая на себя внимания просьбами, поэтому ее уже второй день забывали перевести в зал, где находились дети.
Амариллис подошла к ней, держа в руках стакан с успокоительным настоем, присела на корточки у изголовья, изобразила веселую улыбку и попыталась посадить девочку, чтобы той удобнее было пить лекурство. Девочка села, послушно выпила настой, и Амариллис принялась разбирать ее темные спутанные локоны, отводя их от лица и заправляя за ушки. И вдруг она увидела, как из носа малышки медленно выползает толстая, темно-красная гусеница… Амариллис вздрогнула и с омерзением отдернула руку… гусеница обогнула уголок слабо улыбающегося рта, направилась к подбородку..
— Мама, тебе противно?.. пожалуйста, не сердись, я не буду… — конец фразы запутался в тряпке, которой Амариллис спешила стереть кровь. Уже через несколько минут она прибежала с болеутоляющим, едва закончив с лекарствами, принесла воды в глиняной кружке и мокрой тряпкой умыла девочку, пыталась говорить с нею, но та опять замолчала, только следила за танцовщицей лихорадочно блестящими глазами.
После этого случая (девочку так и не перевели в детский зал, после открывшегося кровотечения она прожила всего несколько часов) Амариллис перестала изображать улыбки; она просто работала — работала как могла. А если ей становилось плохо от дурных запахов, если ныла голова от бесконечных, бессмысленных жалоб, если в лицо ей летели кровавые брызги изо рта заходящегося в кашле больного — она повторяла про себя, как заклинание: «Маме не противно. Маме не противно.» Помогало это заклинание не всегда. Амариллис гораздо чаще, чем Венона срывалась на больных, особенно раздражали ее старики; она никак не могла заставить себя спокойно выслушивать их бесконечные жалобы, и порой весьма бесцеремонно обрывала их причитания, пихая им в руки кружку с успокоительным. И нижняя губа у нее при этом поджималась все так же брезгливо.
— Жарко как… открой окно, дева… что? открыто? фу-у-у… ну принеси тогда воды… — Лорка сидел в кровати, прислонясь головой к каменной стене. Уже наступил вечер, принеся с собой желанную прохладу, но почти никто из больных не замечал ее, предпочитая липкую жару или ледяной озноб своих видений. Амарилис поставила на подоконник тарелку с нарезанной кусочками дыней и пошла за водой. На полу в коридоре стояли кувшины, на дне которых лежали небольшие серебряные слитки, и вода в них была прохладной и долго не портилась. Поставив принесенную — и уже ненужную — воду рядом с тарелкой, Амариллис потянулась открыть зачем-то запертое Лоркой окно. Она дернула тяжелую задвижку раз, еще раз, и, вытащив наконец железный стержень из гнезда, больно защемила указательный палец. Ойкнув, девушка толкнула створку окна от себя и посмотрела на руку — на месте содранного крошечного лоскутка кожи выступила капелька крови. Не раздумывая особо, Амариллис сунула палец в стоявшую рядом кружку с прохладной водой, подержала там с полминуты и, услышав чей-то надсадный стон, побежала помочь. Когда она вернулась спустя полчаса, бледная вдвое против обычного, Лорка утирал рот ладонью и протягивал ей пустую кружку:
