— Политесно будет, если и ты эту девочку в гости как-нибудь пригласишь, — сказала маманя. — Отец против не будет, заранее тебя заверяю. Я бы пирог испекла с кролатиной, твоей девочке наверняка понравится — отец говорил, что в Гаральяне кролов нет, только дикие зайцы, а они не всегда попадаются. Гаральянцы зайчатину особенно уважают...
Тарик чуточку удивился: раньше маманя и не заикалась, чтобы он приглашал в гости девочек, с которыми дружил, хотя про обеих знала — на улице Серебряного Волка, как и на других в Зеленой Околице, такие вещи в тайне не удержишь, это только каменярам с их многолюдством удается. Не хотелось признаваться, что пока совершенно туманно, захочет ли Тами с ним дружить, и Тарик, придав себе значительный вид, заверил:
— Как-нибудь обязательно приглашу...
— Только заранее предупреди, чтобы я пирог испекла.
Надо же, разрешение на гостью, да еще и с пирогом! Небывалая вещь, с ходу и не придумаешь, как истолковать... Чтобы побыстрее развязаться с разговором, принимавшим насквозь непонятный оборот, Тарик отодвинул тарелку, на которой не осталось сладких печенюшек, и спросил:
— Маманя, по огороду ничего делать не надо?
— Не надо, Нури справится. А вот завтра утречком бочку наполнишь, вода кончается...
— Непременно, — пообещал Тарик и встал. — Пойду я, маманя, сейчас ватажка соберется.
— Ну что ж, гуляй, заслужил. Две недели каникулярных можешь бездельничать...
— Ну, совсем уж бездельничать не придется, — солидно сказал Тарик. — Завтра в порт прирабатывать...
И пошел к себе в комнату, единственным хозяином которой был уже три года. Неизбежные приготовления к сходу ватажки, как всегда, заняли немного времени: старательно прилепил к блузе значок ватажки — волчий силуэт из настоящего серебра. У каждой ватажки был свой, но у них самый почетный: Серебряный Волк, доставшийся в наследство от ватажки старшего брата, где Тарик был приписным, а вслед за Тариком, когда ватажка родилась, такой же сделали и все остальные, что обошлось гораздо дороже и поглотило изрядную часть скудных по тем годам накоплений — но почет, понятное дело, дороже. Бросил в сумку, еще пахнувшую копченой рыбехой, три медных шустака — вот и все сборы. Вышел из дома, конечно же, босиком — в эту пору все ходили босоногими, с каковой привычкой прощаешься, только став Подмастерьем.
Нури все так же возилась в огороде. Бабушки Тамаж уже не было на лавочке — и Тарик привычной дорогой, как уже не раз до того, направился на задний двор «Уютного вечера», зорко оглядев улицу и убедившись сначала, что нигде не маячит Хорек. Клятый цветок баралейника, отсюда видно, все так же висел невысоко над крышей дядюшки Ратима, разве что чуточку потускнев, что ли, как и следовало ожидать. Завтра к полудню наверняка совсем истает, что не избавляет от тягостных раздумий ничуть: впервые эта погань появилась на родной улице, а так и непонятно, по-прежнему держать это в себе или рассказать наконец друзьям, поклявшись, что ничегошеньки он не выдумал...
Обширный задний двор таверны был пуст, ворота затворены — судя по свежим следам колес и копыт в пыли, здесь уже побывали телеги с напитками и припасами. Обе задние двери, как всегда, прикрыты, из обеих труб не идет дымок — дядюшка Ягош любил малость похвалиться, что и блюда кухонные у него готовят, и закуски делают аккурат к вечернему многолюдью, а не за несколько часов загодя, как у иных нерадивых собратьев по ремеслу, так что все свежее, гости дорогие, без обмана...
Выходящие на задний двор окна приотворены, и в таверне, как обычно в эту пору, тишина. Уверенно остановившись у правой двери, Тарик не тихо и не громко просвистал условленный сигнал — и очень скоро на низкое крылечко выскочил Чанури, сынок дядюшки Ягоша, вот уже год как Подмастерье-Подавальщик, парень свой, надежный, соблюдавший все негласки. И самый богатый Подмастерье на улице Серебряного Волка: за расторопность гости его награждали не щедро, грошами и трояками (ну, иные перед самым закрытием проявляли пьяную щедрость), однако мелкой меди набиралось столько, что каждую неделю Чанури ходил к меняле с солидным мешочком.
Никаких речей и не требовалось, все происходило уже год по заведенному порядку: они перемигнулись, Тарик отдал сумку — и очень быстро Чанури ее принес уже приятно потяжелевшую, но далеко не всякий посторонний глаз угадал бы, что там за пузатенький предмет покоится... Перемигнулись еще раз, и Тарик пошел со двора босиком по теплой земле.
Со строгой точки зрения писаных регламентов за только что совершенное подлежали дюжине розог и продавец, и покупатель. С точки зрения давних негласок не было ничего плохого в том, что раз в неделю Тарик покупал неправедно корчагу пива — все взрослые через это прошли, тут главное — не попадаться. Только такой свин, как Хорек, может обернуть все по регламенту, но его поблизости не имеется, а выслеживать он не станет — в первую очередь оттого, что не получит от этого и медного гроша мзды: дядюшка Ягош, конечно же, знать ни о чем не знает, сам он пива нс продавал, а то, что он прекрасно помнит собственные поступки в тех же годочках, ни за что не докажут и сотня Хорьков. И все равно хорошо, что через пару месяцев об этих покупках с заднего двора можно будет забыть: все Подмастерья имеют право посещать таверны открыто, правда, сидеть только в отведенном для них зале и первые два года пить исключительно пиво — но Подмастерья тоже ходят на задний двор, разве что уже не за пивом, каковое могут попивать открыто...
Великолепного коня у коновязи «Зеленого горошка» уже не было, но на крыльце стояла Марлинетта, сразу видно, очень довольная жизнью: значит, вечером снова укатит в карете без гербов, о чем давно уже перестали судачить. Красотка-потрепушка была полной противоположностью веселым девкам и считала ниже своего достоинства зацеплять парнишек моложе игривыми словечками — но
О
если ей что-то такое высказывали, за словом в карман не лезла. И Тарик шутливости ради приостановился, раскланялся:
— Девичелла Марлинетта, вы сегодня прекрасны, как утренняя заря в ясный день...
— Зря стараешься, Морячок, — весело откликнулась Марли-нетта. — Все равно обучать целоваться не возьмусь...
— Нужды нет в таких обучениях, — сказал Тарик, помимо воли чуть засмотревшись на ее ножки и фигурку.
— Ой-ой-ой, какие мы опытные! — бросив по сторонам беглый взгляд и убедившись в полном отсутствии ушеслышцев, Марлинетта сказала вкрадчивым медовым голоском: — Вот любопытно мне: ты, когда теребенькаешь, меня представляешь?
Любила малость смутить, не хуже веселых девок — но Тарик не собирался поддаваться. И сказал, искренне надеясь, что уши у него не краснеют:
— Ну что ж, бывало...
Судя по тому, что Марлинетта выглядела разочарованной, уши не порозовели. Политесно ей поклонившись и порадовавшись хоть малюсенькой, но победе, Тарик в очередной раз задался вопросом, на который никогда не находил ответа: случись такое чудо и ему представился бы случай уложить в постель Марлинетту с ее полного согласия, стал бы он это претворять в жизнь или нет? С одной стороны, изрядное число мужчин владело ее девичьей тайной, давно ставшей тайной женской, а с другой — она все же не обычная веселая девка, она красотулечная и приманчивая, так что не знающий ее и не подумает...
Улица кончилась, он свернул налево. Его ватажка сидела на старом бревне, неизвестно почему давным-давно брошенном на забаву дождям напротив дома дядюшки Луйгена. Завидев своего ватажника, четверо проворно вскочили, подняли правые руки к плечам и воскликнули едва ли не хором:
— Хай-бахай!
Ответив тем же поднятием руки, Тарик отозвался:
— Бахай-хай!
Так уж повелось с незапамятных времен: каждая ватажка первым делом придумывала приветственные слова и жест, не похожие на все остальные, без этого и ватажка не ватажка, а так, недоразумение. Как и полагалось ватажнику, Тарик браво скомандовал:
— Вперед!
И браво двинулся первым, зная, что за ним, выстроившись вереницей согласно еще одному заведенному порядку, двинулись остальные. Это во всех других прогулках можно ходить гурьбой, не соблюдая очередности вступления в ватажку, а вот к месту схода полагается шагать именно так.
