— Угу… — мертвым голосом добавила королева. — Знают, что платье было фиолетовым… с серебристыми вставками… Что моя дочь пришла в нем в Кошмар первый раз… Что Джиэро… скотина… ее…
Договорить предложение Галиэнна не смогла — по ее щекам потекли слезы, и она, вскочив с трона, быстрым шагом направилась к потайной двери.
— В общем, о смерти моей дочери уже известно даже в Лативе. Значит, принятых мер оказалось недостаточно… — проводив жену взглядом, буркнул король. — И для того, чтобы народ забыл о моем позоре, мне придется здорово постараться…
— Постараемся, ваше величество! — воскликнул граф Игрен.
— Постара-юсь… Я постараюсь… — сжав правую руку в кулак, прошипел монарх. — А ты найди того, кто проговорился…
…Мир, существующий в моих воспоминаниях, совсем не похож на тот, в котором я живу сейчас. Там, в прошлом, я несусь к предгорьям Ледяного Хребта. Одвуконь. В темпе, которому позавидовали бы даже посыльные армии моего отца. Тут я царственно еду на буланой кобылке. Останавливаюсь там, где мне заблагорассудится. И стараюсь сберечь свои «божественные» зад и бедра, давно отвыкшие от седла. Поэтому вечер «там» частенько приходится на день «тут». И наоборот. А еще «там», ломая голову над тем, как подчинить себе графа Аурона или его оруженосца, я постоянно анализирую их поведение. И почти не вижу дороги, по которой меня везут. «Тут» я трачу все свои силы на то, чтобы найти в своей памяти хоть какие-то зацепки, которые позволят мне повторить проделанный однажды путь, привести равсаров к замку Красной Скалы и спасти семью графа Аурона…
Медитировать в седле с открытыми глазами, вглядываясь в окрестности, и ежеминутно сравнивать то, что пробуждаешь в памяти, с тем, что видишь вокруг, — совершеннейшее безумие. Однако, как говорит моя мать, необходимость — лучший учитель. И я вынуждена балансировать на грани небытия, накладывать один образ на другой, и… медленно сходить с ума: совмещать два совершенно непохожих мира кажется невозможным…
…Сейчас «там» идет дождь. Непроницаемая серая пелена скрадывает расстояния, меняя внешний вид всего того, что я вижу. Вот, например, этот дуб, растущий справа от тропы, «там» кажется черным и страшным. Ветви, похожие на скрюченные пальцы отжившей свой век старухи, тянутся к моему лицу так, как будто пытаются выколоть мне глаза. И я, отшатываясь от метнувшейся в лицо тени, чуть не вываливаюсь из седла.
Прикосновение графа Аурона, невесть как успевающего меня поддержать, заставляет меня вздрогнуть: его ладонь мокрая, холодная и… жесткая, как клинок меча. Удерживаю рвущийся наружу крик, поворачиваюсь к нему лицом и… снова вздрагиваю. Но уже «тут»: капельки дождевой воды, висящие на листьях над его головой, вдруг напоминают мне кровь. На раме для подвешивания за ребро…
На то, чтобы отрешиться от ненужных воспоминаний, уходит целая вечность. И к моменту, когда я оказываюсь в состоянии сравнивать, то самое дерево уже пропадает из поля моего зрения.
Вертеться в седле я себе не позволяю — Великая Мать Виера должна быть холодна, как вечные снега Белого Клинка, — поэтому, мысленно вздохнув, я снова ухожу в прошлое. И не сразу реагирую на негромкий выдох Равсарского Тура:
— Великая Мать! Ты прозрела что-то… нехорошее?
Мысленно вздрагиваю от радости, повторяю про себя подготовленную фразу, и, решив, что готова, медленно поворачиваю голову направо:
— Да, мой эдилье… В ткани мира оборвалась нить… Сестры Дейри слышали Слово… И подают знак…
— Знак? — Беглар Дзагай непонимающе смотрит мне в глаза. — Какой знак? И какое слово?
Я растягиваю губы в ледяной улыбке:
— Что может быть понятнее, чем дыхание смерти?
— Ничего… — равсар хмурится, тянется рукой к мечу… потом в его взгляде вспыхивает понимание, и он, развернувшись на месте, вглядывается в лицо едущего за ним Гваззы Итрая: — Он? Слово о нем, гюльджи-эри?
Я медленно киваю:
— О нем, мой эдилье…
Тур угрюмо сводит брови у переносицы, стискивает пальцы на рукояти меча и с вызовом смотрит на меня:
— Гвазза — мой лайназ.[68] И я не позволю кому бы то ни было взять его кровь…
В моих глазах появляется грусть:
— Ты — достойный сын своего отца, Беглар. Однако против меня и сестер Дейри бессильны даже боги…
Жестикуляция привставшего на стременах горца и звуки команд, раздающиеся за моей спиной, заставляют меня усмехнуться:
— Твои воины способны на многое. Они прикроют твоего лайназа от меча и арбалетного болта. Защитят от броска снежного барса и укуса ядовитой змеи. Но разве кто-нибудь из них способен срастить оборванную нить его жизни?
— Н-нет… — выдыхает Тур. И, снова приподнявшись на стременах, с надеждой смотрит мне в глаза: — А ты, Великая Мать? Ты — можешь?
Я еле заметно киваю:
— Я — могу. Но не буду…
— Почему? — сжав руки в кулаки, спрашивает он. И, увидев, что я ухожу в себя, бледнеет: — Он… он просто старался меня защитить! Так, как предписывают адэты…[69]
…— Братья! Склоните головы перед Великой Матерью Виерой! — осадив коня, восклицает Равсарский Тур. — Гюльджи-эри нашего народа решила снизойти до своих сыновей и помочь нам сдержать слово, данное мною моему новому брату…
— Снизойти ДО ТЕБЯ, мой эдилье… — уточняю я. И холодно оглядываю ошарашенных горцев. — И помочь ТЕБЕ…
Беглар Дзагай вспыхивает, как десятилетний мальчишка, пойманный во время подглядывания за переодевающимися женщинами, и на мгновение теряется:
— Э-э-э… да! Великая Мать… обещала показать тропу через Ледяной Хребет…
Равсары растерянно молчат: согласно их адэтам, место женщины — у очага. А не в походе. Но Великая Мать Виера — это больше, чем хранительница очага или мать чьих-то детей. Она — гюльджи-эри, предводительница валькирий. А значит, имеет право брать в руки меч. И вести в бой…
Читать чувства, мелькающие на лицах воинов, просто. Даже очень: вон тот здоровяк, заросший густым черным волосом аж до самых глаз, верит. По-настоящему. И где-то в дебрях его спутанной бороды вот-вот появится улыбка: как же, Великая Мать Виера снизошла не к кому-то там, а к его вождю!
Рыжеволосый парень со шрамом на правом предплечье, судорожно вцепившийся в кинжал и уставившийся на тот берег, — еще нет: раз за разом вспоминая картину моего появления в луче солнечного света, он пытается понять, может ли это быть обманом…
