Здесь меня прервали. Дверь в залу распахнулась, как от ветра и в столовую не вбежал, влетел низенький, сухенький, морщинистый старичок в черной ризе с белыми императорскими орлами.
Кажется викарий, — догадался я… и удивился!
Нашелся человек, действительно радующий возвращению Гонзаго! Искренне!
Не знаю, питал ли ответные чувства запропастившийся граф, но я встал из-за стола и вышел на встречу. Мы обнялись как добрые знакомые.
— Слава Троице вернулся! Вернулся! — повторял старик, не стесняясь радоваться.
— Право, перестаньте, — успокаивал я старика, заметив слезы на его глазах.
— Я от радости, сын мой! От радости! — причитал викарий, промокая слезы платочком.
— Кого ждут, всегда возвращаются, — с пафосом заверил я.
Чуть успокоившись, старик отстранился оглядеть меня. Страх перед разоблачением колючим током понесся по крови, подбираясь к учащенно забившемуся сердцу. Я испугался не раскрытия обмана. Нет! Я испугался понапрасну пролитых стариковских слезы. Их мне не искупить. Ни чем!
— Вы здоровы? — спросил викарий, вспомнив о субординации. Очевидно "тыкать" графу Гонзаго прилюдно не позволялось.
— Вполне!
— Вы изменились! — продолжал, беспокоиться викарий, заглядывая мне в лицо.
— Похудел или потолстел? — отшутился я.
— Похудели, похудели, — завздыхал старик.
— Ерунда! Поджарый пес быстрее бегает, — успокоил я его. — Вы обедали?
— Я как раз завершал Полуденную молитву, когда явился слуга и передал Вашу просьбу. Осмелюсь напомнить вам граф Лехандро, — викарий осуждающе оглядел застольное изобилие, — о воздержании в чревоугодии в преддверии Дней Святых и о том, что потребованное вино не предназначено для праздных и пустых застолий. Грехи наши и без того не малые не стоит злонамеренно увеличивать. Как капля точит камень, так и наши неправедные деяния истончают терпение Святой Троицы. И пусть милость Небес прощать не имеет границы, это не значит, что люди должны потакать себе в греховном промысле.
Пока пастырь божий читал наставления за склонность к необдуманному эпатажу, я исподволь поглядел на присутствующих за столом. На лицах сотрапезников, исключая Югоне, нескрываемое удивление. Гонзаго не баловал свое окружение добрыми отношениями.
Пошли вы с вашим графом, — рассержено подумал я. Но правила игры есть правила игры.
— Ценю вашу заботу, святой отец о моей падшей душе, — отстранился я от викария. — Но давайте поговорим о ней в следующий раз. Я бы хотел послушать о событиях имевших место в мое отсутствие.
Сотрапезники, кто больше кто меньше, поскучнели. Их сиятельство Гонзаго готовился чинить скорый суд и расправу. Выходило, я любезничал со стариком, в стремлении выведать дворцовые тайны.
Викарий, увлеченный воспитательными нотациями, не сразу сообразил, чего от него добиваются. Я, не желая придавать нашему с ним разговору пустяшную скоротечность, проводил старика к столу, усадил на стул, и сам присел рядом.
— Жду вашего рассказа, — напомнил я.
— Не знаю с чего начать… — растерялся тот. Викарий явно не желал выступать в качестве указующего перста неконтролируемому гневу Гонзаго.
— С войны, — направил я ход речи святого отче в необходимое мне русло. Выбор темы был неслучаен. Требовалось отвлечь от себя внимания и заставить графских прихлебаев думать о собственном благополучии. Хедерлейн как нельзя лучше подходил на роль козла отпущения.
— Я пытался договориться с Кревкером Бергом. В сущности, затеянная им ссора — дурная блажь его неуравновешенной натуры. Для разрешения конфликта, я подключал епископа Игнасия и его влиятельных друзей. Сожалею, мои действия не увенчались успехом.
— Потому что, такие как Берг, понимают исключительно силу оружия и ничего более, — влез в беседу Хедерлейн. — Не воспользуйся Кревкер предательством ваших холопов, быть ему битым.
Говорил он убедительно. Ему хотелось верить, ибо бравый капитан с бокалом в руке действительно выглядел браво. Таких удальцов рисуют на переднем плане батальных полотен верхом на перевернутом барабане, как пример воинской удачливости и таланта.
Я вопросительно посмотрел на викария. Кто-кто, а слуга божий не станет обманывать. Грех сие!
— Предательство несчастных объяснимо и простительно, — заступился за провинившихся викарий. — Вы сами сеньор Хедерлейн подвигли крестьян на этот предосудительный поступок, разрушив их дома и спалив их нивы.
— Не мог же я оставить врагу наши деревни! — возмутился капитан, недовольный речью викария. Выходило, он не защищал графский манор, а уничтожал его.
— Теперь на месте деревень пепелища и развалины, — укорил его викарий, — а лишившиеся крова крестьяне, ушли во владения Берга искать защиты. Он принял беглецов, но потребовал службы, набрав из них полсотни пехоты.
Я переглянулся с Боной. Сеньора Эберж, при викарии держалась нейтралитета. Наличие головы у Хедерлейна теперь волновало ее значительно меньше, чем день или два назад.
— А прохвост Ренескюр? — спросил я у старца, справедливо пологая и здесь не все здорово.
— Барон нацелился на Озерный край, — повторил сведения Боны викарий.
— Понятно, пустыри ему зачем, своих хватает, — перебил я его.
Викарий подержал меня.
— У Ренескюра третий год неурожай. Его земли заложены под проценты у столичных ростовщиков. Насколько я разобрался в происходящем, он собирался через Вас, граф Лехандро, занять денег у вашего отца. Но вы неожиданно пропали, и барон остался без поручителя. Сроки платежей ростовщикам поджимали, и Ренескюр решил поправить пошатнувшиеся дела за счет соседей. В Фар Муат барон сунуться не посмел, в Любре дела обстоят не лучше чем у него самого, из всех Эль Гураб показался ему менее защищенным. Пример Берга весьма и весьма показателен в этом отношении. Капитан Хедерлейн принял, конечно, меры…
— Вы их считаете достаточными, святой отец?
Хедерлейн заерзал на своем месте. Сейчас бравым он выглядел с большой натяжкой.
Викарий мялся с ответом.
— Обман во спасения такой же грех, как и кагор в будни, — усовестил я церковника.
— Он не был достаточно последователен, — произнес викарий осторожную фразу.
