События внутри повозки вдруг понеслись с ужасающей быстротой: братья теснились у окна, всё переживали за Андрея–стрельца за иных гибнущих своих друзей, а тут Свист вдруг вскочил, и оказалось, что кандалы и на руках и на ногах уже раскрыты! – он беззвучной, но массивной тенью метнулся на них сзади – растопырил свои ручищи, хотел столкнуть их головами; однако из под скамьи метнулся Жар и на лету вцепился ему в ногу. Тут же брызнула кровь, затрещала кость – раздался мучительный стон, но стонал не Свист – Оля стонала; прижалась к Алёше, зарыдала, и слышалось:
– Прости! Прости – слабая я! Не могу выдерживать!..
Ну а Свист не издал ни единого стона, только лицо его сразу стало мертвенно–бледным; Жар своей тяжестью рванул его к полу, однако ж Свист успел–таки перехватить одного из братьев за плечи, с бешеной силищей рванул его, умудрился упасть сверху – стал наносить страшные удары кулаками – бил без разбора – охранник закричал, стал вырываться. Второй развернулся, хотел было ударить Свиста клинком, но слишком тесно было, да и боялся он в своего брата попасть. Жар, которому впервые доводилось драть человека – всё глубже вгрызался в ногу разбойника – вот отчаянно хрустнула кость – Оля вскрикнула – Свист заскрежетал зубами, и тут же отчаянным усилием вырвал у поваленного им клинок – одновременно второй решился таки – ударил Свиста в голову, но задел стену – удар выдался недостаточно сильным, и только содрал кожу; Свист бешено дёрнулся, и снизу вверх, буквально пригвоздив охранника к потолку, поразил его. В это время первый, уже теряющий сознание от полученных ударов, смог выхватить нож, и нанёс один, но страшный удар в разбойничью шею – клинок вошёл до рукояти, кровь забила фонтаном, Свист дико захрипел, отдёрнулся – истекая, брызжа кровью рухнул к дальней стенке (только тут Жар отскочил от его истерзанной ноги). Рана была смертельна – страшная синева наполняла лик разбойника, глаза темнели… Но не так легко было вырвать жизнь из его могучего тела – нет – он ещё боролся – и вот, шатаясь, поднялся на ноги, двинулся на поразившего его – тот тоже пытался подняться, но тщетно… Вот повозка дёрнулась, что–то ударило по крыше – Свиста качнуло, но он ухватился за выпирающую из стены скобу – кое–как удержался, но колени уже дрожали, подгибались – он всё силился что–то сказать, да не мог – только хрип вырывался, наконец прорвались слова:
– …Прощаю тебя… И ты меня за брата прости… Все меня простите… И я всех прощаю… прощаю…
Тут он повалился на залитый кровью пол – но был ещё жив – уже совсем тёмным, невидящий взгляд устремил на Олю, и она была последней, кому ему довелось видеть в этой жизни; девушка, едва не теряя сознание, бросилась к нему – ведь чувствовала, что он ей что–то пытается сообщить, и, припав ухом к его леденеющим, шипящим губам, расслышала:
– …Пусть… Соловей… выпустит… его… То последняя моя… воля… И пусть… про меня расскажет… Быть может… простите… Прости меня… молю… Любовь…
– Я прощаю, прощаю вас! – рыдала над ним Оля. – Я никогда на вас зла и не держала. Что вы! Бедненький! Бедненький!.. Столько боли!..
– Ты – Любовь. – то были последние слова Свиста…
И вновь по крыше повозки пришёлся сильнейший удар.
Первый из преследователей поравнялся с повозкой, и Ярослав, который смотрел в окно, хорош разглядел его: это был крепкий удалец одетый несмотря на вьюгу в одну рубаху – длинные волосы его придерживала веревочка. Вот он привстал на стременах своего скакуна, сжался и, распрямившись, стрелой пронесся на крышу повозки. Раздался глухой удар по крыше, за окном промелькнула нога и тут же пропала.
Ярослав закричала:
– Дядя ямщик, дядя ямщик, он на крыше, слышите, на крыше за вашей спиной!
Раздались проклятья ямщика и сразу же следом за ними несколько ударов, потом хриплый крик быстро перешедший в предсмертный стон. Оля вскрикнула, Жар ощетинился и завыл.
Вновь раздался свист кнута и новый голос: очень высокий и сильный, такой сильный, что даже в ушах заложило закричал:
– Ну теперь стойте! Разворачивай! – прозвенел в воздухе кнут, потом еще и еще раз, – В лес давай, в лес!
Ярослав, едва сдерживая слёзы, посмотрел в окошечко: во тьме мелькали какие–то контуры, слышалось гиканье, свисты и крики. Сани сворачивали с дороге в темный лес.
– Теперь мы во власти разбойников, – проговорил Ярослав и сел на лавку рядом с безмолвно рыдающей Олей.
Глава 7. Звезды на платочке
Из двадцати воинов посланных Ильей в охрану повозки уцелело лишь двое – они прорвались среди разбойников (и показалось им в тёмном, хаотичном движении бури, что этих разбойников великое множество, многие сотни, целая армия, что, конечно же не соответствовало истине). Итак, эти двое вырвались и их не преследовали…
Спустя минуту или две буря столь же стремительно как и началась, подошла к своему завершению – словно бы и была послана для того только, чтобы скрыть в своей плоти тёмное деяние разбойников. И после ужасающего грохота нахлынула звенящая тишь – утомлённая ветром, занесённая громадными сугробами природа тут же словно в забытьё погрузилась: ничто не двигалось, ничто не светило – небо было завешено низким, недвижимым куполом туч.
Когда всадники, кони которых уже хрипели от усталости, ворвались в город, то не было видно ни одного огонька – все ставни закрыты; и, казалось, что Дубград вымер…
Но вот ворота тюрьмы – не спешиваясь, оба что было сил забили кулаками и рукоятями клинков в закрытые створки – никакого ответа. Вдруг – сбоку какое–то движенье; тогда всадники, нервы которых итак были напряжены до предела, вскинули клинки, замахнулись – и тут же вырвалось счастливое:
– Дубрав!
Да – это был Старец, и они знали его потому что были выходцами из деревни, и в детстве он вылечил их от какой–то болезни. И он сразу же спросил:
– Алёша и Ольга, а ещё – Ярослав…
Он даже не успел закончить вопрос, как они наперебой, стремительно заговорил, что да, мол – конечно знают, рассказали о поручении Ильи–воеводы, о том, как мчались сквозь бурю, как напали на них разбойники, как одного за другим перебили всех их товарищей – как завернули повозку к лес, и это было последнее, что они могли рассказать об Алёше и Ольге – разве что ещё: показалось им, будто из повозки раздавались вопли раненных – хотя этого они и не могли утверждать в точности, так как ветерило тогда итак израненным чудищем надрывался. Конечно, подобные вести не могли успокоить Дубраву, и, когда наконец были разгребены наметённые к воротам сугробы, то он как мог спешно, но всё же покачиваясь от усталости, устремился в это здание – разыскивать должностных лиц, настаивать на том, чтобы немедленно была собрана дружина для похода к разбойничьему городку.
