– Это Жар. – тихо промолвила Оля, и положила свою тёплую ладонь псу на лоб.
– Ну так скажи ему, что я друг. Скажи, что Соловей друг. Я, ведь, не желаю вам зла. Пойдемте в дом, там согреетесь, покушаете, расскажите о себе и не бойтесь ничего: разбойники то мы разбойники, а все ж, притом, люди…
Оля гладила ощетинившегося Жара, шептала ему, что Соловей друг. Жар вильнул хвостом, однако по прежнему остался напряженным, готовым в любой миг вступится за своих хозяев.
Вслед за Соловьём ребята вышли из повозки, и прежде всего с наслаждением вдохнули свежего, морозного воздуха, который, после тяжёлого кровяного духа показался благодатью. А потом они огляделись и обнаружили, что стоят в центре большой поляны вокруг которой возносились в темное небо огромные ели. Поляна была обжита и застроена: деревянные домишки стояли тут и там, в окнах горел свет. Разбойники, помимо нескольких, которые вынимали из повозки тела, уже расходились по каким–то своим делам – некоторые с факелами, некоторые без – словом ребята попали в разбойничий городок.
Соловей, вскинул лицо к небу – чувствовалось, что жаждал там звёзды увидеть, но небо было закрыто облачной вуалью – он медленно опустил голову, тяжкий стон вырвался с его губ:
– Свист был лучшим другом – он был тем немногим, что осталось у меня ещё в этой жизни. Что привязывало… Говорят – плохо, когда слишком к чему–либо привязываешься; а когда нет привязанности – легче на душе… А мне вот тяжко – очень тяжко… Пусто мне…
Оля почувствовала, что он хочет рассказать больше, и участливо прошептала:
– Расскажите нам про него, пожалуйста…
Соловей кивнул, и каким–то образом весть о том, что их предводитель хочет поведать историю Свиста стала известна многим – и вокруг собралось по меньшей мере три десятка фигур, среди которых были и женщины и дети; принесли дрова, и ещё через несколько минут уж взвились жадные и трескучие, искрами сыплющие языки пламени…
* * *
«Наши гости могли подумать, что мы со Свистом кровные братья; нет – мы братья судьбами, и страдания свои мы приняли, ещё не ведая друг о друге, и уж потом встретились. О моей судьбе я, быть может вам потом поведаю (он имел в виду гостей, так как разбойники то хорошо его историю знали), но о Свисте сейчас самое время. Быть может, он ещё слышит нас, быть может – нет – об этом не мне судить.
Многие называли Свиста злодеем; но, если бы встретили его, когда ему было лет двадцать, то похвалили бы статного и доброго и учёного юношу, который к тому же был мастером на все руки. От отца своего, многим премудростям он научился: умел и читать и писать, умел и на гуслях играть, и даже сам песни слагал, тем более, что голос то у него был дивный. Многие девушки от него без ума были, но он одну любил – одну, недоступную, которая в Дубраве вам знакомом в купеческих палатах жила. Была то дочь человека, которой разбогател на сердце своём ледяном, а потом разбит был…
(Здесь Соловей вкратце и с некоторыми неточности поведал историю сына Дубрава – Мирослава – и немало подивились ребята на такое совпадение)
Дочь, красавица из красавиц – такой по всему белому свету искать, не сыскать. Глядишь на красу эту, и даже подумать немыслимо, чтоб в ней какое–то зло было; а зло то было – страшное зло. Бывают ведь красавицы, которые, может и долго ищут себе избранника, но иным никаких надежд не дают – не разбивают их сердца, потому что понимают, какая эта мука, для некоторых – всю жизнь разбивающая – расстаться с ясной, чистой любовью. Она понимала это и она завлекала. Избирала какого–нибудь чистого юношу, воздыхателя, одаривала его некой надеждой, и делала это столь искусно, что юноша уже пламенел, сиял – дни и ночи были полны мечтаниями о Красавице. А потом она смеялась им в лицо, говорила, что ничего и не было, да ещё оскорбляла их называла и глупыми, и бездарными и безденежными (у самой то сундуки ломились от нажитых папашей деньжат, и хоть раз бы с бедным людом поделилась!) – ей доставляло удовольствие наблюдать за муками отверженных, она холодно ухмылялась, глядя вслед им – разбитым, одиноким.
Свист влюбился в неё всеми силами сердца, и хоть слышал уже нелестные о ней истории, глядя на её красу, о всяких сомнениях забывал, и восклицал своим громким, клятвенным голосом:
– Воистину – никто прежде не был достоин твоей красы, потому что она Божественна! Но я заслужу твою Любовь! Повели мне свершить то, что и сильнейший из героев государевых свершить не может!
Она ухмыльнулась, и стала ещё более обворожительной:
– Слышала я, что на самом краю земли стоит ледяной дворец, а в нём – Снежная колдунья обитает. У Снежной колдуньи много–много всякого добра со всего света собранного хранится, и помимо прочего – в сундуках золотистые, яблочные зёрна; говорят, что – это слёзы самого Солнца. Тот кто их в землю посадит станет на всю свою жизнь счастливейшим человеком – она же их все себе присвоила. Ну решишься моей любви ради те зерна достать?..
Свист в то же мгновенье вылетел из палат, на коня своего вскочил, да и поскакал – даже отца и мать не предупредил! (вот она слепота то любовная!).
Множество приключений, множество испытаний тяжелейших он пережил в дороге; он и обмораживался и обгорал и тонул, и падал в пропасть, кости ломал – столько всего пережил, что можно было бы целый роман написать. Но все испытания промелькнули и забылись, точно сон, так и смерть растворяет всю пустоту жизни, и остаётся только одно изначальное сияние, которое есть Любовь. Когда Свист ступил в чертоги Ледовой Колдуньи, то одна только Любовь и придавала ему сил двигаться всё вперёд и вперёд. В тех ледовых чертогах набросились на него демоны снежных бурь, схватили и приволокли к трону снежной колдуньи, хотели поставить его на колени, но он не подчинился – гордо распрямил спину, и глядел прямо в жуткий, снежные вихри испускающий лик. Он не стал скрывать, зачем пришёл, тогда колдунья усмехнулась и молвила:
– Глупец – ты потерял силы своей юности впустую…
– О нет! – рассмеялся Свист. – Я счастливейший из смертных, потому что…
– Потому что любишь холодную, такую приятную мне ехидну!..
Свист хотел броситься на неё, но демоны его удержали, вывернули руки. Колдунья поднялась с трона, подошла, и приложила к его глазам две ледышки – ледышки тут же впились в глазные яблоки – словно сквозь кисею тумана слышал Свист её голос:
– Ты в пути уж три года! Три года мучений! Три года тяжких странствий! Все эти годы ты верил, что та красавица верна тебе?! О, глупец! Глупец!.. Погляди ради чего ты мучился – ради чего потерял свою юность…
И увидел Свист жуткое для него: возлюбленная его была уже с иным, тешилась в его объятиях – вспоминала прежних своих возлюбленных, и больше всего смеялась над ним, над Свистом, по одному его слову бросившемуся неведомо куда. Любовник её тоже ухмылялся – это был полный человек, преклонных уже лет, и по богатейшим его одеяниям можно было судить, что – это один из предводителей государевой дружины.
