— Да я и не переживаю, — сказал Тарик, ничуть не расходясь с правдой. — Дурная придумка, не прокатит она у него, как все прежние не прокатили... Не верю, что есть такая отрава, которой можно в одночасье две сотни птушек отравить. Ее ж надо бес знает сколько, и подсыпать ее в клетки времени нужно много. А у дядюшки Ратима две справные собаки ночью во дворе бегают. С ними ничего не случилось, я видел: обе на цепях сидят, на Хорька побрехивают. Снова Хорек глупость выдумал...
И добавил про себя: вряд ли, будь там отрава, над крышей висел бы никому, кроме него, не видимый цветок баралейника. Нет, тут другое...
— Уж это точно глупость несусветная, — уверенно сказала Дан- ка. — В жизни не слыхивала, чтобы кто-то по злобе целый птичник перетравил. Вотс псарями или лошадниками случалось — травили по злобе или из соперничества лучшего жеребца, лучшего пса. Так одного или там парочку, но не всю ж конюшню или псарню... Ничего у Хорька нс получится, скотские лекаря его и слушать не станут, у них свои регламенты, давно приноровились с мором справляться... У мора, тетушка говорила, есть какие-то отличительные признаки, их сразу видно...
Тарик решился, словно опрометью прыгал в холодную воду в неподходящее для купанья время. Стараясь, чтобы это прозвучало как нельзя более обыденно, неважно, спросил:
— Пантерка, а бывает, что этакий мор вызывается черным колдовством? Я в птицеводческих делах не волоку, откуда мне разбираться, а вот ты много про это знаешь...
Как он и ожидал, Данка уставилась на него удивленно:
— А при чем тут черное колдовство?
Неловко было врать бессовестно перед старыми друзьями, но Тарик утешал себя тем, что он, ежели прикинуть, вовсе и не врал, а просто-напросто не говорил всей правды. Потом, когда сам кое в чем разберется и кое-какая ясность появится, обязательно расскажет — такое от друзей не скрывают, это всей улицы касается, а не его одного. Впервые в его жизни такое вот объявилось, да и раньше вроде бы не приключалось — во всяком случае, никогда от взрослых ни о чем подобном не слыхивал...
— Да когда я там стоял, возле подворья, кто-то из Недорослей заикнулся: мол, приключилось черное колдовство, — лихо солгал Тарик, ощутив легонькие угрызения совести.
— Нашел кого слушать — Недорослей! — фыркнула Данка. — Они ж еще из сказок не выросли, всякие глупости разносят. А вообще... мы в их годочки были не лучше. Помните, как ходили Черную Карету высматривать и на нее поохотиться? И поторопились взрослым объявить? А потом обнаружилось, что это самая обыкновенная старая карета, вся ломаная, и нерадивый извозчик ее в чистом поле бросил, чтобы не возиться: на другой конец города, на Дровяную Свалку, не волочь? Стража его нашла, заставила отвезти куда надлежит да еще денежку содрала — по регламентам это было все равно что свалка мусора в ненадлежащем месте. И над нами смеялись долго, чуть прозвище обидное не приклеили...
— Помню прекрасно, да и все помнят, — сказал Тарик. — Тут совсем другое... Послушал я, и стало мне любопытно: вдруг и в самом деле тут черное колдовство? Давненько про него в городе не слыхивали, но говорят, все же случалось...
— Не верю нисколечко, будто птичий мор вызван черным колдовством, — решительно сказала Данка. — Никогда птицеводы о таком не рассказывали. В деревне — другое дело. Сам знаешь, тетушка за гусятами ездит по деревням, как твой папаня за мясом, и не раз меня с собой брала, чтобы помаленьку обучалась ремеслу. В деревнях порой на пару-тройку дней задерживались, порой с местными о том о сем болтала — деревни одни и те же, не сидеть же дома сиднем. Вот мне там мальчишки с девчонками и рассказывали всякие страшилки. И про колдуний с ведьмаками тоже, которые мор на скотину и птицу напускают. Только я вам потом про это не рассказывала — деревенские вечно байки плетут, во всякую ерунду верят, над которой в городе смеются. Что взять с Темных...
— Деревенским верить не всегда и полезно, — сказал Тарик (после разговора с рыбарем он выражался именно что уклончиво). — И все же. Скотский и птичий мор порой связывают как раз со злым кол
довством, с черными ремеслами... Чампи, что ты об этом думаешь? Читал я какую-то голую книжку, там об этом писалось...
Поправив круглые стекляшки в железной оправе, Чампи нахмурил лоб и задумался — всерьез, сосредоточенно, с важным видом, вполне ему простительным как единственному знатоку суконной, а в чем-то и кожаной90 книжной премудрости. Он нисколечко не выпендривался — так именно и держался, погружаясь в раздумья.
Остальные смотрели на него уважительно. Чампи-Стекляшка — достопримечательность не просто улицы, а всего Четвертого квартала. Единственный Школяр в квартале, носящий стекляшки, — а такие, между прочим, не во всех кварталах и есть, это у студиозусов стекляшки не редкость...
Года полтора он стекляшки носил, посадив глаза из-за небывалого для годовичков его сословия чтения книг: столько не каждый студиозус одолевает в более зрелые годы. Для мальчишки, у коего родитель состоял в Цехе Маляров вывесок, занятие, прямо скажем, редкостное, но так уж судьба сложилась. Маляр вывесок — из тех ремесел, где подросшие сыновья довольно часто не становятся Подмастерьями или Приказчиками отцов. Таково уж ремесло. Рисовать и подновлять вывески — занятие денежное, но прокормить может далеко не каждого. Это, скажем, торговля хлебом, починка обуви или цирюльное дело потребны каждый день, а заказы на новую вывеску или подновление старой выпадают гораздо реже. Старший брат Чампи как раз и стал, войдя в должный возраст, Подмастерьем отца, а Чампи, давно стало ясно, не найдется места ни в отцовской мастерской, ни в других квартальных — а в мастерских других кварталов искать места не позволяет Цеховое Уюжение. Вот и остается Безместному либо поступать в простые работники (с угрозой таковым и остаться до седых волос), либо искать другое ремесло, а это затягивается надолго и непросто по другим причинам...
Чампи повезло. Отец вовремя сообразил, что страсть к книго-чейству, которую он поначалу очень не одобрял, может, коли уж именно так обернулось, и принести выгоду. И потому он, по роду занятий знакомый с самыми разными людьми (за исключением дворян — этим вывески ни к чему), подыскал младшему сыну хорошее местечко Ученика Приказчика в старой, солидной и богатой лавке «Брильянтовая Скрижаль», торговавшей не только книга- 96 °
ми, но и старожитными вещами , — одно из немногих занятии, дозволенных для приработки Школярам. Вот там неумеренное книгочейство только приветствовалось хозяевами, так что Чампи вскоре должен был стать полноправным Приказчиком означенного цеха и при усердии быстро выйти в Мастера. Он и старался. И прирабатывал еще написанием всевозможных прошений для Темных в чайной таверне, аккуратненько делясь с тамошним тавернеро долей заработанного.
Во всем остальном — самый обычный мальчишка: не отставал от других в проказах, не чурался драк и потасовок. Разве что ему здорово мешали стекляшки — в драке их быстренько разбили бы, а без них, рассказывал Чампи, он видел все размытым. Правда, он быстро нашел выход, придумав собственную ухватку: выбирал одного противника, вцеплялся в него, сбивая с ног, и колошматил от души, пренебрегая тем, что остальные неприятели в это время колошматят его. Иные из-за этого опасались с ним связываться, обзывая бешеным и шипцом91 92 (что Чампи считал не оскорблением, а почетным званием). Словом, в ватажке он не был ни обузой, ни постоянным шутом, какие нередки, — полноправный член, силой и проворством не уступавший остальным. И с некоторых пор ходил с Талеттой-Франтихой из шестого нумера — правда, частенько на свиданки опаздывал, а иногда и вовсе пропускал, зачитавшись, но Талетта к такому притерпелась: как и ее подружки, считала Чампи
вполне подходящим прогульщиком93. (Данка как-то фыркнула: «Гляди, она еще замуж за тебя будет щемиться, как годочки подойдут». Чампи, по своему обыкновению поправив стекляшки безымянным пальцем, ответил рассудительно, как взрослый: «А что? Хорошая девчонка, симпотная, а главное, не скандальная, вся в маманю».)
