Впрочем, потом он сообразил — Василий не так уж часто мог посмотреться в зеркало, да и с годами он совершенно утратил эту потребность. Но этот тип был отражением его самого. Так солдаты на войне выглядят почти братьями, сроднившимися в обстановке постоянной близости смерти.
А эти двое были дичью — оба от кого-то бежали, и оба пережили что-то страшное.
— Что я должен был увидеть? — спросил Васек. Встречный назидательно поднял палец, указав им прямо в вечереющий зенит, а потом провозгласил громко:
— Того, кого ты ужаснулся и в страхе бежал! Шедший мимо прохожий — лет двадцати пяти, в вытертой кожаной куртке, бросил взгляд на говорившего, пробурчал себе под нос: «Чертовы психи...», — и пошел дальше. Но Василий его даже не заметил.
— В страхе бежал... — повторил он, — да, я встретил. Я убежал. Я бегу до сих пор.
Взгляд встречного потеплел, и он положил руку на плечо Мельникова, сделав это приличествующим разве что царю жестом.
— Ты не один, — тихо и доверительно произнес он. — Евлампий Хоноров.
— Кто? — удивился Василий. — Я?
— Да не ты, — сморщился встречный, — Евлампий Хоноров — так меня зовут.
— А... — произнес Васек, — странное какое-то имя.
— Не суть, — сказал Хоноров. — Важно, что нас таких много. Тех, кто встретил своего монстра. Пойдем... — И он увлек Василия с улицы в полутьму глухого, закрытого со всех сторон двора.
Здесь было тихо, и даже остатки поломанных каруселей не доламывала окрестная ребятня. Только сидел на лавочке возле подъезда древний дед да созерцал пустым взглядом здание напротив. По невозмутимости он явно давно сравнялся с индийскими йогами. В ограниченном серыми громадами домов небе кружили птицы.
Хоноров прошел через двор и сел на вросшее в землю сиденьице некрутящейся карусели. Махнул рукой на соседнее:
— Присаживайся. Не стесняйся.
Василий сел. Он, не отрываясь, глазел на человека, который верит в существование монстров.
— Город сходит с ума! — сказал Хоноров, слегка раскачивая головой, что придавало ему вид окончательно рехнувшегося китайского болванчика. — Может быть, уже сошел. Но никто этого не видит. Люди, которые здесь живут, они пытаются скрыться от происходящего в пучине мелочных дел. Натянуть их на голову, как натягивают одеяло малые дети, думая, что это спасет от ночных страшилищ. Эдакое одеяло, что прикрывает многочисленные страхи — только страхов становится все больше и больше — они возятся там, под одеялом, и это пугает нас до смерти. Мы сейчас видим не сами страхи — мы видим лишь их силуэты!
— Что-то я не понял... — пробормотал Василий.
— Ничего удивительного, — отрешенно заметил Хоноров, — я ведь кандидат наук, а ты — судя по всему, до перерождения бомжевал.
— Перерождения? — спросил туповато Василий.
— Ты же встретил своего монстра. Свой страх. А после этого уже никто не остается прежним. Мы меняемся, становимся дичью. Учимся выживать. Слушай, как тебя зовут?
— Василий... Мельников...
— Так вот, Василий! — грозно сказал Евлампий Хоноров. — В город пришли монстры. Не знаю, откуда они появились, да и неважно это. Важно, что до поры они не давали о себе знать. Но теперь... теперь одеяло натянулось до предела! — голос Хонорова вдруг опустился на октаву, обрел глубину. — И когда оно прорвется, а это случится, конец неминуем. Так что я, в некотором роде, вестник монстров, первый глашатай Апокалипсиса!
Василий не очень понял, о чем речь. Но его сейчас гораздо больше волновал другой вопрос — он больше не был один. А значит, значит, появились шансы на спасение.
— Многие люди, — меж тем продолжил глашатай Апокалипсиса, — встречают монстров. Это не простые монстры, хотя тоже несут зло. Эти монстры привязаны к конкретным личностям, подобраны для того, чтобы вызывать в своих жертвах наибольший страх. Они как будто твои близнецы, твои половины, знающие тебя досконально. Плохие половины. Знаешь, как при шизофрении — одна половина деструктивна, зато другая любит детей и цветы.
— Зеркало, — сказал Мельников.
— Что? — переспросил удивленно его словоблудствующий собеседник.
— Его поглотило зеркало. И если у каждого свой монстр, то почему у меня было зеркало?
— Ты бы рассказал... — произнес Хоноров.
И Василий рассказал историю превращения его напарника в зеркало. На середине рассказа он вынужден был остановиться и перевести дыхание, почему-то вспоминать было нелегко. Хоноров внимательно слушал, все так же раскачиваясь на сиденье. Древний дед у подъезда взирал на это с невозмутимостью горных вершин Памира.
— У тебя в детстве с этими стекляшками ничего не было связано? — внимательно выслушав рассказ, спросил Хоноров. — Учти, я тебе не просто так это говорю, ты должен вспомнить, что именно тебя пугает. Только так можно бороться с чудовищем у тебя на шее.
Мельников послушно напряг память, рылся в ней, как все предыдущие годы рылся в мусорных баках — среди гниющих отбросов нет-нет да и найдется нечто ценное. Но так ничего и не обнаружил. Много было гадостей в его памяти, много горя, а вот чего-то хорошего — так, на самом донышке. Приняв это, как очередное подтверждение своей неудавшейся жизни, Васек приуныл.
— Не вспоминается? — участливо спросил Евлампий Хоноров. — Это ничего, вспомнится. Такое, оно знаешь, всегда на дне памяти обретается. Копни поглубже — обнаружишь его, эдакую черную склизкую корягу.
Поводив бездумно глазами по сухой вытоптанной земле вокруг карусели, Василий спросил:
— А у тебя тоже есть монстр?
— Есть! — хохотнул Евлампий. — Только у него кишка тонка меня догнать. Уже целый месяц гоняется, а поймать не может.
— Какой он?
Вот тут Хоноров замялся, поправил нервно очки:
— Ну, знаешь... В общем, тебе это не должно быть интересно. В конце концов, его целью являюсь только я, так ведь? — Он порывисто поднялся с сиденья.
— Постой, — сказал Мельников, — ты говоришь, их уже много, таких монстров?
— Много. Больше, чем ты думаешь. Наверное, даже больше, чем я себе представляю. Может быть, весь этот город состоит из монстров, а?
На улице стало темнее — очередной летний вечер на кошачьих лапах вступал в город. На востоке небо потемнело до фиолетово-синего удивительно нежного оттенка, а потом вдруг эта пастельная благость ощетинилась колючей и пронзительной звездочкой. По улице пробегали смутные тени, порождения сумрака. Редкие машины зажгли фары, и улицы наполнились вечной битвой тьмы и электрического света.
Окна домов тоже зажигались одно за другим — желтым светом электрических ламп и белым мерцающим ламп газоразрядных. Толстые шторы закрывали эти окна от мира, и свет, проходя через них, преобразовывался в десятки разных оттенков — зеленый, синий и багрово-красный. А иногда из-за них на тротуар падали сотни маленьких игривых радуг — от люстр с хрустальными лепестками. Одно из окон неритмично мерцало синеватым неопределенным цветом — там смотрели телевизор, и диалоги громко доносились через открытую форточку.
