— Вон как. Имя-то мое не забыла. Ну что ж, и на том спаси тя. Что встала, а? Боишься? Вот и бойся! Токмо подойди, попробуй! Своими руками придушу, разумела?!
Глава 33
Не полюбился Медвяне дом новый: темный, стылый, безрадостный. Сосен нет, река опричь веси мелкая и мутная, берега пологие травой поросли.
Богша радовался: луга широкие, разнотравье. Борти ставить — самое место! Веечка все молчала, все печалилась, тихо слёзы лила: день и ночь. А Медвяна смотрела на нее, да разумела — сама бы рыдала, убивалась вот так же, как и вдовица несчастная. Богше-то что? Утёк поутру в лесок, поохотился, побродил по ветерку свежему и рад, а двум печальным бабам в дому сидеть.
Медвяна места себе не находила, тревожилась за Некраса. Оставила одного: раненого да на лавке. Пусть ходок, пусть другая сыскалась, а все ж люб ей, дорог!
Металась и сама не разумела что с ней. И огневицы-то нет, а всю трясет. Маята, муть и мысли о нем, о Некрасе. Ложилась на лавку, подтягивала колени к животу и лежала: скукоженная, жалкая. Тосковала о парне, жалела себя, но и ругала. Все думала, что наказали ее светлые боги, глаз лишили, сердце затворили и не дали разуметь, что любый ее все время рядом был. А она и не замечала. Смотрела на иных, только не на него. Вот и досмотрелась.
Ждала Медвяна срока положенного, чаяла дитя зачать, а не случилось. Кровь уронила и навовсе сама не своя стала. Одним днем вскочила поутру вся в слезах после сна сладкого, не снесла тоски и пошла в лес. Бродила-то долгонько. Ягод каких ни есть собрала в туес, грибов первых. Так до вечера и прометалась меж светлых березок. Легче стало, продышалась. Поблазнилось, что сможет пересилить тоску свою, ан нет.
Ночи донимали снами, утра слезами, а вечерами тоска накатывала. Мысли-то разные в голову лезли: забыть гордость свою девичью, не думать о разлучнице, а лететь к Некрасу птицей радостной. Хоть один миг побыть рядом с ним, положить голову на широкую грудь, почуять на себе руки нежные и сильные.
Время шло, лето красное перевалило далеко за середину. Обвыклись скитальцы на новом-то месте. Медвяна так и ходила в лес по грибы, по ягоды, да и Вею с собой брать стала. Та послушно бродила за девушкой, носила в руке вялой пустой туесок. Ходили-то далече, но особо не сторожились: места глухие, безлюдные. Но и там, в лесной глуши нашли домок малый опричь старого капища.
Волхв-одиночка вышел на крыльцо и смотрел долго на двух пришлых. Медвяну оглядел, кивнул, да и обратился вострым взглядом к Вее. Брови возвел высоко, изумился, и заговорил:
— Давно такая? — голос-то приятный, ласковый.
— Давно, мудрый, — Медвяна голову склонила, приветила волхва.
Тот двинулся навстречу, встал рядом с Вейкой и улыбнулся.
— Давно уж ждал тебя. Где ж бродила? В дом зайди, и на лавку сядь, — погладил страдалицу по головке опущенной, а потом уж Медвяне высказал. — Не бойся, красавица, зла не сделаю. Вторую годину я тут обретаюсь. Берегу для Морены угодья ее. Подруга твоя одной ногой в нави, а другой в яви. Тут ей самое и место. Промеж людей жить не сможет, а здесь ей привольно станет. Верь мне, медовая.
Медвяна вздрогнула, услыхав прозвание свое сладкое.
— Как же я ее оставлю? Вместе мы! Что ты? — пошла за Веей, что уж в дому скрылась.
Ступила на порог чистой избы, подивилась уютному укладу: травы пучками, куколки соломенные по лавкам. А Вея меж тем, на сундуке устроилась, взяла в руки куколку, прижала к себе и запела: чисто, звонко. Медвяна ее тянуть, уговаривать, а та уперлась, в слезы ударилась и домой идти отказалась.
Пришлось брести одной, а там уж и Богше жалиться. Вторым днем вместе пошли и увидели чудное, но и отрадное. Вея опричь домка волхва лесного ходила. Улыбалась, счастливилась. Узнала своих-то, подалась навстречу:
— Медвянушка, — обняла, прижалась. — Хорошо-то как…. Богша, что смурной такой? Никак обидел кто?
Пока Медвяна с Веей говорила о простом и разном, Кривой с волхвом толковал: кивал, брови супил. А уж потом и обсказал Медвяне, что стоит Вейку отвести подалее от капища, она наново дурной делается. Волхв Добродей оставить ее хочет: нужна она ему, а он ей.
Поуговаривали малое время вдовицу, услыхали в голосе ее правду и простились. Другим днем Богша снес пожитки Вейкины в лесной дом, да и оставил несчастную там, где ей хорошо было.
Вдвоем остались. Жизнь вели тихую, простую, словно отдыхали от трудов тяжких. Вейку часто проведывали, с волхвом болтали.
На исходе месяца, Богша высказал Медвяне:
— Тут оставаться надобно. Привольно! Луга широкие, травные, леса светлые. Давай новый сруб ставить, Медвянка! — радовался, нашел себе место, решил осесть, а девушка в тоску ударилась.
Вея пристроилась, притулилась к волхву. Богша отрадой дышит. А она? Где ее-то место? В веси сожжённой Лутаковской? В Лугани погибельной? Мысль-то росла в ней, вихрилась, не отпускала: не любит ее явь, места не дает для жизни, выпихивает из себя, словно рухлядь ветхую и ненужную.
Днями слушала, как стучат топоры, как бревна нового сруба громыхают, складываются в домину. Чуяла, что как только ступит одной ногой в те хоромины, так и останется там навечно. Тоской изойдет, слезами растечется, осядет тоскливой птичкой, что заперли в клетке, и крылья подрезали до горки.
Некрас стал чаще во снах являться, все руки к ней протягивал, обнять хотел. Медвяна кидалась к нему, а он все дальше, дальше… Поди, ухвати муть сонную, поймай счастье зыбкое, удержи в руках любовь.
Вот и еще один день настал: безотрадный и тревожный. Медвяна по дневному свету ушла в лес, проведала Вею, поговорила с ней ласково. Выпила настоя травяного, что поднес в чашке деревянной Добродей. Посидела малое время и домой отправилась. Шла неторопко, но не плутала — ноги несли сами. К дому притекла уж ввечеру, сходила в баньку теплую, а вот потом чудное случилось…
Вышла в ночь воздуха глотнуть, да и услыхала голос Некраса! Звал, молил откликнуться! Она вскинулась, метнулась к забору, руки протянула … А куда, кому? И сама не поняла. Заплакала, и прислонилась к столбушку у ворот. Стояла долго, несчастье свое кляла, невезучесть и дурость поминала лихим словом. До того себя довела, что решилась просить Богшу найти мужика какого, чтобы добрёл до Решетова и вызнал, оздоровел ли Некрас, как Квиты живут, чем счастливы. И нет ли в дому уж новой невесты?
Утром-то помялась и подсела к Богше на лавку.
— Дядька, просить хотела… — и запнулась.
— Знаю я хотелки твои, Медвянка, — Богша лоб наморщил, глянул сурово. — О Некрасе плачешь? Думала, не понимает Кривой, ничего опричь себя не видит? Ты ж собакой выла, когда порезали его, так чего ж утекла с Лугани? Я слова тогда поперек не молвил, ты ж Лутак, сама разуметь должна. А таперича себя казню. Ты рода крепкого, то верно, а вот девичьим умишком не разжилась! Говорила ты Званке, что он другую себе нашел? Кто напел-то тебе, дурища?! Я не родовитый, но мужик же. Какой ни есть. И вот, что тебе скажу, курёха сопливая, ни один парень не станет брюхом на меч кидаться заради постылой девки. Разумела?
— Богша! Не знаешь ты ничего! — вскинулась Медвяна, подскочила с лавки и забегала по гриднице.
— Знаю поболе твоего, дурка! Ты посиди, покумекай, можа в голову пустую и влетит ума малёхо, — хлопнул ладонью по коленке, встал и вышел на двор.
Медвяна и заметалась наново. Пошла в лес, да не бродилось, ушла к реке, да не плавалось. Так и маялась до сумерек. Думала, измышляла и подалась на Богшины слова, приняла. Уселась под деревом, зарыдала, лицо закрыла руками. Причитала, с богами препиралась:
— Матушка Лада, за что ж ты меня? Любовью-то подарила, да и отняла, — доплакать не успела, голос услыхала и ушам не поверила!
— Ревешь? Ну, реви, реви. Мало тебе, беглая!
Обернулась и подскочила! Некрас! Брови сведены грозно, кулаки сжаты, глаза искры мечут. Медвяна дышать забыла, глядела на него, пыталась унять сердце, что рвалось птицей из груди, трепыхалось, словно выскочить хотело.
