этой странностью и не начал выяснять, кто же ее зверь. Я попросту придавил ее к запертой двери и заставил замолчать самым действенным в данной ситуации способом. Одной рукой сжал подбородок, другой ухватил за длинную пепельную косу, всем телом вжал ее в себя, не давая ускользнуть. Кажется, она рвалась из моей хватки. Кажется, пыталась достать меня извечным женским отпором — коленом в пах. Кажется, она молотила мои плечи своими кулачками. Все это потеряло значение, отошло на задний план. Я целовал ее, почти жестко впиваясь губами в приоткрытый для рассерженной отповеди рот. Мой язык хозяйничал у нее во рту, пока я пил ее дыхание, не давая ни единому звуку (кроме сдавленных стонов) вырваться из ее горла. Трепыхалась и ужом выворачивалась из моих рук, царапая плечи, она не долго. После обмякла, уже по собственной воле прижимаясь ко мне, и только тогда я позволил себе оторваться от сумасшедшей в своей страсти магички, подхватил ее под ягодицы, развернулся и усадил на ближайшую к выходу парту.
Пальцы ее в это время рванули узкую тесемку на моем затылке и растрепали собранные в низкий хвост волосы. Пряди рассыпались по плечам, занавешивая наши лица. Горячий язычок скользнул по моим губам, лаская и завлекая… Трохидова мать, Цтислав! Ощущая, что еще немного, и я не вспомню о конспирации и порву на ней и длинную поневу, и верхнюю рубаху, приподнял ее еще раз, свободной рукой выпростал длинную вельветовую юбку и почувствовал, как тонкие пальцы зашарили по моему поясу, пытаясь справиться с ремнем и форменными брюками.
Распахивая черно-алый жилет с двуцветной нашивкой на груди и голубую удлиненную рубаху, я в очередной раз задавался вопросом — как? Как мы оба дошли до этой страсти? Плевать на тех, кто считал нас соперниками и врагами. Плевать на парней, чье внимание она привлекала своей экзотической для оборотней внешностью. Я нутром чувствовал — никому из них даже дырки от бублика не перепало бы из ее рук. Каждый раз сталкиваясь с боевичкой в коридорах школы или за пределами ее корпусов, я был твердо уверен — такая открытая и страстная она только для меня. Ничьи руки, кроме моих, не касались этого прозрачно-белого худощавого тела с кожей, как самый нежный шелк. А если бы посмели только коснуться, я бы их не то что сломал, наживую вырвал бы… Дергая оборотницу на себя, соединяя наши тела воедино и начиная двигаться — размеренно и неспешно, — я никак не мог избавиться от назойливой мысли, и все еще хотел разобраться.
Как? Ну как твоя неприязнь, Цтислав, могла переродиться вот в это? Какие мысли в твоей голове позволяли тебе в одну минуту так сладко стонать подо мной, горячо отзываться на каждую ласку, самой порочно прикасаться в ответ, а в другую — обжигать ледяным ненавидящим взглядом?
Почти приблизившись к краю, за которым уже ощущал острое удовольствие и пьянящую негу, я рывком дернул любовницу на себя, стиснул пальцами обнаженные бедра, прихватил губами шею, еще ускорил собственные толчки. Ведьма! Где же твоя известная на всю школу магии ледяная ярость? Где поджатые губы, где прищуренные глаза? Где колкие остроты, на которые столь умел твой острый язычок? Чокнутая заучка! Где же это все? Почему твой лед тает, стоит мне только прикоснуться?
Я так и спустил в нижнее белье, погрузившись в воспоминания слишком глубоко. Зажмурился и позволил себе потереть головку вставшего колом члена, с шипением кончил — всего пары секунд и прикосновений оказалось достаточно. Со сдавленным ругательством замер, пережидая самый пик, затем с тихим свистом втянул воздух — не хватало еще разбудить спящую гостью и предстать перед ней в таком провокационном виде.
В голову пришла бредовая мысль предложить любовнице контракт чемар [7], но я отбросил ее. Эта еще и оскорбиться может моим неуклюжим попыткам поправить ее финансовое положение. Под сплошь нецензурные мысли о своем темпераментном секрете я и лежал, то открывая глаза и слепо пялясь в темноту спальни на белеющий над головой потолок, то закрывая их в попытке уснуть.
Да даже утренний разговор с отцом перестал казаться таким важным. Пригласил — значит, поеду, о чем тут думать? Спать хотелось неимоверно, усталость сжимала виски, кипевшая в крови смесь возбуждения и раздражения лишь сильнее распаляли бессонницу. Я ничего не мог поделать со своим упрямым организмом. Чем больше я хотел заснуть, тем явственнее понимал — не получится, несмотря на бесчисленные «проверенные» предками способы.
Крутиться с боку на бок с девицей, заползшей на меня через горку из подушек и спящей теперь на моем плече, не было никакой возможности. Отталкивать неосознанно пересекшую кроватно-пограничный кордон и вовсе казалось верхом идиотизма. Сам же позвал со вполне понятными планами, чем теперь недоволен?
К середине ночи я перестал, наконец, изображать галантного кавалера, ужом выскользнул из не особо желанных теперь объятий и встал с кровати. Раму поднимать все же не стал, не хотелось впускать в комнату прохладу тропической ночи, однако у окна простоял долго, разглядывая сквозь него звездное небо. Глубоко внутри свербело желание выйти наружу, побродить по тихим ночным улочкам ученического городка, глотнуть свежего воздуха перед дневной жарой. Все же потворствовать себе я не стал, догадывался, что даже это не поможет. Прошел от окна к мягкому креслу и замер в его недрах, погрузился в странное дремотное состояние — еще не сон, но уже и не явь. Спальня, полуосвещенная уличным фонарем, наполнилась какой-то таинственной дымкой, и выглядела теперь совсем не так привычно, как при дневном свете. Желтовато-мягкий блеск той осветительной руны, ненавязчивое, даже милое, сонное сопение приглашенной на ночь гостьи, ее голова, пристроившаяся на моей подушке, растрепавшиеся во сне кудряшки: все вокруг меня внезапно перестало вызывать негативный отклик. Я даже расслабился, когда испытанное мной прежде крайнее раздражение на странную привязанность, растерянность и внутренний протест медленно скукоживались под влиянием приятной усталости, придавившей мое тело к ворсистой обивке любимого кресла. Отяжелевшие веки сами собой опустились на утомленные попыткам уснуть глаза. Уже засыпая, я подумал, что стоит что-то менять в отношении к девушке, которую мое тело и мое сознание до кучи считают такой привлекательной.
Чернильная пустота, обступающая со всех сторон, медленно светлела, открывая поросшие мхом влажные от испарений базальтовые стены. Эта пещера (одна из многих в череде таких же в замкнутом лабиринте подземных катакомб) располагалась под заброшенным, разрушенным и разграбленным драконьим городом. Тело сковывал холод. Пронзительный, живой, а, может, и не живой, а мертвенный — могильный
