Внезапно что-то в голове щелкнуло, и я лениво поднялась с кровати, наощупь открывая молнию верхнего кармашка одного из чемоданов, а затем извлекла оттуда запечатанный пакетик с яркой надписью "Наши фотографии останутся с вами навсегда!" и маленьким логотипом — висящем на пальце фотоаппаратом.
У нас со Стеф был один фотоаппарат на двоих. Конечно, на самом деле это был мой фотоаппарат, но мы же были вроде как подругами и для нас это было вполне нормально — иметь что-то общее. Зачем тратиться на еще одну камеру, если она уже есть у меня? Единственное, что мы со Стеф распределили, так это то, когда каждая из нас отдает пленку на проявку и кто за какой месяц платит. К счастью, моя очередь забирать фотографии оказалась последней, так что теперь и отснятые снимки, и сам фотоаппарат были при мне.
Недолго думая, я вскрыла конверт и извлекла на свет увесистую стопку карточек. На первой была изображена Стеф — в новеньком желтом платье-футляре, которое она так и не купила, потому что сочла его слишком дорогим. На фотографии она приветливо улыбалась и держалась одной рукой за стенку примерочной, но почему-то сейчас эта улыбка, как и весь снимок, казались мне фальшивыми.
Я вытащила следующую фотографию. Это уже я — с такой же глупой улыбкой на лице, сижу в Старбаксе на Центральной улице и, подперев подбородок ладонью, со счастливой усталостью пялюсь в объектив. Фотографировала, конечно же, Стеф.
На следующем снимке снова была Стеф — потом снова я… Все изображения казались однотипными: мы стояли в одинаковых позах, строили одинаковые рожицы и даже одинаково мечтательно закатывали кверху глаза. И все это было скучно, фальшиво. Я перелистывала фотографии уже автоматически, пока не поняла, что что-то не то.
Это снова была Стеф — в желтом платье-футляре, которое она "так и не купила". Но это была не примерочная магазина, а комната, которую было бы слишком трудно не узнать — это была комната моего бывшего парня. Следующий снимок — Стеф поднимает камеру на своим и его лицами и фотографирует их целующимися.
Меня чуть не вырвало прямо на новое постельное белье.
С маниакальной скоростью я перебирала оставшиеся снимки, и на всех было одно и то же: обнимающиеся Стеф и кареглазый паренек с так знакомой мне милой усмешкой.
Но теперь это внушало мне только отвращение. Непреодолимое, бесконечное отвращение.
Слезы сами собой покатились из глаз, но я и не пыталась их сдерживать. Мне нужно было время, чтобы все понять и осмыслить. И когда я уже готова была простить Стеф, списав ее поведение на выпитый тайком бокал мартини (как-никак ей исполнилось семнадцать), я узнала, что ее предательство было гораздо глубже, что оно уже успело пустить корни и хорошенько разрастись.
Но должна ли я теперь была прощать ее?
Я вернулась на кровать, закрыла глаза и позволила слезам свободно заливать подушку. Но мне все время казалось, что в мою спину всажен нож. Огромный, просто гигантский нож для разделки рыбы в японских ресторанчиках. И я не могла перестать думать о нем: рана сильно саднила и кровоточила.
Обхватив себя руками, я стала рыдать еще сильнее, но так, чтобы никто не смог услышать. Дядя наверняка сейчас снова рассказывал Луи, какие подковы лучше ковать самой ленивой лошади.
Вскоре мне удалось ненадолго забыться, и я не заметила, как заснула.
Глава вторая. "Знакомство" со Шварцем
Проснулась я от светившего в глаза яркого солнца. Как оказалось, заснула я прямо в одежде, но дядя, видимо, ночью заходил ко мне, потому что сверху я была накрыта теплым клетчатым пледом. Взглянув на тикающий на столе старомодный металлический будильник, я к своему ужасу поняла, что сейчас всего лишь шесть часов утра. В Мельбурне меня в такое время и танком не поднимешь.
Но делать было нечего: спать больше не хотелось, а я не держала во рту ни крошки со вчерашнего вечера.
Я поднялась с кровати и кинула мимолетный взгляд на разбросанные по полу фотографии. Прошло совсем немного времени, но мне было уже гораздо проще воспринимать существование этих обличительных снимков. Собрав все фотографии в кучу, я кинула их в стоящую тут же мусорную корзину для бумаг. Счастливой дороги, Стеф.
Затем я вытащила из сумочки телефон и включила его, опасаясь увидеть несколько разгневанных сообщений от Ллевелин или даже от отца. Но во "входящих" была всего лишь одна смска от Роджера:
"Большой Эл Сходит с ума. Позвони ей, пока не поздно. Родж."
Ллевелин между нами в шутку звалась "Большой Эл", но я и без этого понимала, что от мачехи мне еще достанется.
Я набрала номер и, выжидательно постукивая голой пяткой по холодному деревянному полу, принялась задумчиво кусать губу в преддверие новой сцены со стороны Ллевелин Макэндорс.
Но вместо этого я услышала в трубке приветливый голос:
— Доброе утро, солнышко, как спалось?
— С-спасибо, Ллевелин, ничего, — заикаясь, ответила я, не веря своим ушам.
— Как тебе Мак-Марри? Я уже сто лет в этом захолустье не была.
А сколько тебе тогда лет? — так и подмывало спросить меня, но я, к собственной гордости, сдержалась.
— Отлично, — вместо этого ответила я и покосилась в сторону окна. На карнизе сидела крохотная птичка с черным тельцем и белыми брюшком и хохолком. Птичка задумчиво наклонила голову набок и забавно прыгала вдоль карниза как заведенная. Я едва сдерживала себя, чтобы не рассмеяться.
— Брат хочет с тобой поговорить, — с напускной лаской пробормотала Ллевелин. Видимо, ее запас "доброй мачехи" был уже на исходе.
В трубке послышался знакомый смех.
— Хей, Джинни, как развалюха дяди Рея? Еще работает?
— Роджер, что ты сделал с моей мачехой? — сказала я, смеясь. Птичка на карнизе в этот момент начала выделывать просто-таки невероятные кульбиты.
— Понимаешь, она очень жалеет о том, что ты уехала, и теперь ей придется самой готовить ужин и убивать свой маникюр. — Брата было не изменить.
На заднем фоне послышались крики внимавшей каждому слову Роджера Ллевелин. Спустя несколько секунд в трубке вновь послышалось учащенное дыхание мачехи. По-видимому, только что там произошла битва века за обладание телефоном, которую, безусловно, выиграла Ллевелин Макэндорс.
— Я тебе перезвоню, солнышко, — сказала тяжело дышащая Ллевелин и прибавила, — Папа передает тебе привет. — И отключилась.
