А если и встречал…то вчера еще богатые и важные торговые гости как-то в один-два дня превращались в забулдыг с безумными глазами, просящих полушку на чарку самой дрянной браги.
А вот большая часть незадачливых выпивох, посетителей Подгорной улицы, исчезала навсегда.
И опять не совсем верно!
По прошествии длительного времени некоторые из них объявлялись в Чумске важными сопровождающими богатых дам в изумительных нарядах, расшитых серебром и бисером.
Дамы торговали лошадьми невиданной породы. Были те лошади пригодны и к верховой езде, и к экипажу.
А коли возникала нужда, могли становиться грозным войском. (Только таких на торги не выставляли. Выставляли просто невиданной красоты животных. Про лошадей-воинов посторонним знать было незачем).
Управлять этой грозной силой боевых лошадей могли лишь те самые вельможные дамы, отдававшие животным команды на каком-то неведомом отрывистом языке, который был понятен лишь лошадиному войску. В наездниках такая воинская сила не нуждалась. Оружие и броня противников совсем не смущали четвероногих воительниц.
Торговые гости из бывших исчезнувших пьянчуг никакой власти над стадом невиданных животных не имели. Могли лишь властвовать над Девками-Лошадницами, тоже находившимися в подчинении, а точнее в рабстве у богатых Лошадниц. Вот через Девок могли вчерашние господа передавать кобылицам некие таинственные команды. Но как оно там на самом деле, об этом позже.
Со спутницами своими — хозяйками крупных речных судов и лошадиных табунов вели себя сопровождающие их мужчины не как компаньоны. Скорее, как слуги.
В день лошадиных торгов съезжались все платежеспособные представители окрестных племен. Хозяйки живого товара требовали расчет доселе невиданный в этих краях: десятину веса лошади в золотом песке или самородках. Либо старших дочерей и сыновей покупателя в вечное услужение и обучение. Дети должны были иметь совершенное здоровье, привлекательный внешний вид. Тогда можно было сторговаться.
Само собой возвращение детей в семьи не рассматривалось ни на каких условиях. Даже если отчаявшийся отец находил неожиданно золотую жилу и предлагал за выкуп наследника двойной или даже тройной вес от первоначальной цены.
Больно ценным был товар.
Больно было отдавать за животных собственных детей.
Больно было жить весь век с такой утратой…
Больно хороши были лошади.
Непревзойденными были их рабочие качества.
А спорить с владелицами животных было бесполезно — мигом где-нибудь за окраиной Чумска организовывался богато украшенный могильный курган. Власти молчали. Жалоб от населения не было.
А кто такой Сермягин?
Торговый гость Иван Сермягин, весь род которого искони увлекался разведениям лошадей, вроде бы к лошадиным торгам отношения не имел. Лесом торговал. Гонял плоты по Матери Реке аж до самой Могучей, а по Могучей реке чуть ли не до Студеного Моря доходили его плотогонные флотилии.
Однако он единственный держался на равной ноге с Лошадницами. Мог даже некоторые мужские вольности позволить. Правда, больше для форсу. За каждый щипок-хлопок женской мякоти получал он немедленно нежной ручкой зуботычину, тяжелее свинцовой. Это вроде обмена дружескими приветствиями было: зуба лошадницы у Ивана ни одного не выбили, он на филейке лошадниц ни одного синяка не оставил.
Заезжие европейские купчины, стуча кружками, дружно смеялись, глядя на такой обмен любезностями:
«Варварский хьюмор! Шютка ист! Рюсски баба любит свой мужик морда бить, а он ей окорока щипать. Варварский любовь! Не понимают романтик!»
А Ванька Сермягин по Европам довольно покатался. В Сорбонне учился. Мечтал художником стать. Мансарду снял, краски количество просто пугающее перевел. Даже продать пару картин удалось. Беда, умел Иван изрядно рисовать только лошадей. Всех мастей и всех пород. Хоть сейчас в любой ветеринарный либо коневодческий фолиант вставляй такую иллюстрацию.
В один день оборвалось в душе Ивана изящное стремление к живописи. Предложил хозяин мясной лавки изобразить лошадку в разрезе. Незадолго до этого бычка, пополам распиленного, Иванов сосед по мансарде уже изготовил на холсте, за хорошие деньги.
Дурно стало Ивану Сермягину от анатомическо-бакалейного художества. Холсты порвал, краски и кисти в Сену бросил. Что делать?
В такое вот смутное и тяжелое время духовного поиска его нынешние хозяева и приметили. Втолковали кое-что, поучили. Обещали, выражаясь на иностранный лад, «карьеру» великую.
А было так.
После завершения «периода изящных искусств» в биографии Ивана, делать ему стало совершенно нечего. Чуть-чуть деньжонок из тех, что выручил на продаже двух своих полотен, пошедших в итоге на вывески постылой бакалеи и кабачка, специализировавшегося на подаче «сарацинских блюд из конины по оригинальным мавританским рецептам». О-о-о-о! Ну, оставалось еще немного на обеды, даже с вином. А дальше что? Опять же мучительный вопрос: «Что делать?»
Тогда-то в Париже на ярмарке свел Сермягин знакомство с Лошадницами. Те его в испытание взяли. Гоняли, как будто он и сам не мужик, а конь.
Познакомила главная Лошадница, контесса Валькитьяни, Ваньку с тройкой сорвиголов-мушкетеров Атосом, Портосм, Арамисом и совсем еще юным их дружком д,Артаньяном, тоже метившим в мушкетеры и мечтавшем о военной карьере. Ни больше ни меньше, хотел до маршала дослужиться.
Байка, истина ли, положили бабы своему выученику окончательное испытание: заставили Ваньку Ламанш туда-обратно в бурю без перерыва переплыть, держась лишь за склизкое бревешко. Да при этом какие-то подвески королевы от герцога Бэкингема доставить
У самого берега без пяти минут мушкетер д,Артаньян из рук, околевающего в ледяной воде Ваньки подхватил кошель с теми подвески на кончик шпаги. Шляпой по всей форме церемониально взмахнул: «Мерси боку!» И прямиком в Версаль с Констанцией лобызаться.
Но дружба — дело святое. Портос с Арамисом выловили окоченелого малого из ламаншских вод. Алкаш Атос доброго глинтвейна в глотку парню влил. Но, поскольку ненавидел это слащавое изобретение алкоголиков-профанов, сразу отправил в горло нового друга-россиянина бутыль доброго бургундского. Иван не возражал.
В той самой «пустынной келье» где совсем недавно гугенот с безумными глазами вопил своё коронное: «Имя, имя, Сесст-р-рра», развели вполне приличный очаг. Помянули недобрым словом смывшуюся на единственном свободном в порту корабле злодейку Миледи, прихватившую с собой в путешествие в Англию еще и освободившего ее безумца-гугенота. Высушили Ивановы одежки, задубевшие после долгого нахождения в морской воде. Слуга Ивана Селивёрст, которого французы уже перекрестили Сильвестром, кряхтя, вынул из-за пазухи ключ от дорожного фамильного поставца. Замок с солидным скрипом отомкнулся. Сильвестр пошарил где-то в подозрительно позвякивающем уголке и изъял из бренчащих недр полновесный зеленый штоф.
