— Врёшь, наверное, — с сомнением заявил Пузырь. — Не можешь ты не злиться. Я тебя тогда здорово отделал.
Оборвыш врал редко. Положенная ему, как нормальному человеку, доля неправды целиком укладывалась в его небылицах. И сейчас он был искренен: не злость отравляла встречу бывших друзей, а другой губительный яд — безразличие. Просто Пузырь являл собой нынче не более, чем путника, случайно попавшегося на дороге. Обычного самодовольного перекупщика. И ещё — он сделался слишком уж толстым, чтобы можно было легко поверить, будто бы он остался добрым человеком. Что же касается ТОЙ истории, то она оставила Оборвышу лишь одно — желание не вспоминать о ней. Поэтому он не злился. Ничуть не злился.
Получилось так. Мужчины деревни часто рубили в лесу деревья — ради сока, ради корма для скота, ради дров — и однажды пришла беда. Падающий ствол угодил прямо в отца Пузыря, не успел тот отбежать в сторону. Убило его наповал — мгновенно, без мучений. Пузырь и Оборвыш в то время как раз находились неподалёку в лесу и результат трагедии могли наблюдать воочию. Остаток дня Оборвыш просидел на пне, который остался от сваленного дерева-убийцы, и сочинял небылицу. Ему было плохо и страшно, поскольку он впервые так близко столкнулся со смертью хорошо знакомого человека, и небылица у него получалась мрачной, тягостной. А под вечер к этому месту вышел Пузырь. Где он бродил, о чём думал — неизвестно, но вид у него был безумный. Пузырь принёс с собой топор. Увидев Оборвыша, он не удивился, скорее обрадовался, и объявил, что сейчас искрошит этот проклятый пень в мелкую труху, а потом сожжёт останки, и Оборвыш ему поможет свершить святое возмездие. Оборвыш пытался привести его в чувство доводами разума, ведь время было уже позднее, скоро должны были выползти присоски, в лесу оставаться опасно, а если сжигать остатки пня, то огонь наверняка перекинулся бы на соседние деревья, и весь лес тогда запылал бы. «Ну и пусть этот иноверский лес сгорит небесным пламенем!» — закричал Пузырь. Когда же Оборвыш, всерьёз испугавшись, принялся объяснять ему всю глупость придуманной им мести, он вдруг успокоился. Окинул Оборвыша осмысленным взглядом и глухо поинтересовался, что тот здесь делал — сидя на ненавистном пне! Оборвыш немного растерялся и ответил, что выдумывал небылицу. И тогда Пузырь принялся его бить — молча, яростно, дико. А потом, промаявшись неделю, покинул деревню — искать счастье на дорогах. Вероятно, он очень любил отца.
— Эй! — тихонько позвал голос из темноты.
— Да?
— Тебе было очень больно?
Оборвыш удивился.
— Мне было тебя жалко. А что?
Пузырь повздыхал в нерешительности.
— Ты меня извини, — наконец, выдавил он в муках. Подумал и добавил. — Извиняешь?
Это было невероятно. От неожиданности Оборвыш растерялся на мгновение. Сказанные слова никак не могли принадлежать Пузырю, потому что Пузырь таких слов не знал. Однако слова прозвучали, и произнёс их знакомый с детства голос. Но происхождение их было совершенно необъяснимо, и Оборвышу стало не по себе. Он прищурился, всматриваясь. Человек, висящий рядом в непроглядной тьме, сопел, ворочался, часто сплёвывал. Несомненно, там был Пузырь. Обыкновенный, привычный, сытый.
— Конечно… — пробормотал Оборвыш. — Чего ты вдруг?
— Не знаю, — тяжело ответил Пузырь.
Скорее всего ему чуть-чуть стыдно за прошлое, — подумал Оборвыш растрогано. Вполне вероятно, неловко и за настоящее. Наверняка он не столько презирает занятие Оборвыша, сколько старается это показать. И возможно, собой гордится не так уж слепо. Да, как видно, стал Пузырь всё-таки взрослее, если ему важно, чтобы его считали добрым человеком. Такие вот мысли опьянили вдруг ум Оборвыша. Он безудержно улыбался.
А Пузырь подлил ещё несколько капель радости.
— Слушай, Оборвыш, — начал он непривычно робко. — Ну почему ты не хочешь рассказать о себе? Я ведь не враг, не стражник, не вор. Почему не доверяешь?
— Мне нечего рассказывать. Честно говорю.
— Я тебя прошу, — сказал Пузырь. — Мы же друзья. Я тебя очень прошу.
И это было также неслыханно! Годы детской дружбы оставили великое множество воспоминаний, но о чём Оборвыш не помнил, так это о том, чтобы Пузырь просил. Не было такого. Никогда и никого Пузырь не просил, не знал, как это делается, и не желал знать, как это делается. Оборвыш с изумлением ощутил в себе нежность к пыхтящему где-то совсем близко добродушному грубоватому существу. Бывший друг… Изменился Пузырь, решил он, сильно изменился. Хоть и остался таким же крупным, откормленным.
— Нечего рассказывать, — повторил Оборвыш. — Жизнь моя проста. Сочиняю небылицы, потом записываю их на бумаге и складываю в заплечник. Занимаюсь тем, что так тебя веселит.
Пузырь громко захрустел чем-то вкусным. Очевидно, опять проголодался. Предложил:
— Хочешь лепёшку?
— Я сыт, спасибо.
Тогда Пузырь произнёс осторожно:
— Кстати, я собирался спросить. У тебя много бумаги?
— Только та, что в заплечнике. Больше нет. К тому же, большая часть её уже исписана.
— У тебя целый заплечник бумаги?! — голос Пузыря сделался странным.
— Наполовину. Я в нём ещё ношу чернила, постель и всякие мелочи.
Пузырь слабо икнул.
— Это же состояние! — просипел он. — Оборвыш, откуда она у тебя! — и замер, будто бы даже не дыша.
Оборвыш заколебался. В самом деле, зачем плодить дурацкие секреты? Ничего особенного в происхождении его богатства ведь нет! Тем более, Пузырь очень просит. Друг, пусть и бывший. Что же касается главной тайны, то о ней не будет сказано ни слова… Отбросив сомнения, Оборвыш объяснил:
— Мне отец дал. Он все деньги, которые зарабатывал, тратил на бумагу. И ни на что больше. Так, прожив жизнь, и накопил довольно большую пачку. Чтобы я, бездельник, не зря собственную жизнь прожил.
Наступила пауза. Пузырь осмысливал услышанное.
— Хороший тебе достался папаша, — тускло заметил он. — Мой был попроще, — сглотнул накопившуюся во рту слюну и продолжил беседу, вновь обретя уверенность, теперь уже без особого интереса, оставив лишь лёгкую горечь, зависть и что-то ещё, неосознанно тёмное:
— Всё ясно с твоей бумагой. Я-то думал, ты какую-нибудь хитрость выдумал, хотел к тебе в помощники пойти. Размечтался, как вместе развернём дело. А эта бумага, оказывается, просто свалилась на тебя через дыру небесную, и теперь ты с ней забавляешься, от всех прячась. Глупо…
— Я предупреждал, — улыбнулся Оборвыш ночному мраку.
— Ладно, гнои её в мешке, мыслитель, — кисло подытожил Пузырь. — Знаешь, я никак не могу понять… Где ты ухитрился выучиться писать? У нас же в деревне не было ни одного жреца.
