Подъехавший мужчина распахнул объятия, намереваясь заключить в них Колина, даже не слезая с седла.
— Сын мой!
Колин посмотрел холодно.
— Пасынок.
Он не уклонялся, понимая, что сделать это будет сложно, но тут Обмылок, почуяв состояние хозяина, повернул голову — и попытался цапнуть лошадь Ройла. Не смог, но и объятий не получилось.
— Сынок! — Ройл словно и не заметил поправки. — Я так рад видеть тебя в этот нелегкий для нас день…
— Неужели?
Иронии в голосе Колина хватило бы на троих. Ройл чуть сдвинул брови.
— Мне кажется, или вы, сын, проявляете непочтительность? В то время, как мы утратили единственную в этом мире женщину….
— Не разыгрывайте балаган, Ройл. Посторонних здесь нет, — голос Колина звучал устало. — я не поверю, а моим людям все равно. Вы же не думаете, что я забыл, как вы избивали мою мать? Как издевались над ней? Кстати, вы по–прежнему бесплодны?
Что‑то такое мелькнуло в голубых глазах Ройла. Я насторожился. Ага, куда‑то Колин попал, хотя и сам не думал. Только куда?
Надо выяснить.
— Полагаю, об этом мы поговорим не на дороге.
Колин чуть кивнул. Сейчас выяснять отношения было не с руки. Только не над гробом покойной матери — и он это понимал лучше всех. Успеется.
Да и зная Филиппа… если он получил известие — то примчится сюда на всех парусах. А до тех пор надо сохранять хорошую мину при плохой игре и не дать себя убить.
Ну, это уже я постараюсь.
Зая.
Комитет по встрече мне чрезвычайно не понравился.
Бешено не понравился их предводитель — матерущий мужик, похожий на белобрысого медведя. И совершенно медвежьи глазки лучатся коварством и ненавистью. Зря он думает, что этого никто не видит.
Эх,, была бы я волчицей, я бы ему точно глотку порвала. Видно, же, что он мечтает убить Колина. И свита у него — волчья. Бешеная. Глаза у всех злые, агрессией от всех пахнет… естественно, ничего интереснее, чем я — для обсуждения не нашлось.
— а это что — ужин? — поинтересовался отчим.
Колин фыркнул.
— Этот заяц — бесценен. Это подарок любимой женщины.
— На случай голода?
— Я не настолько оголодал, чтобы есть подарки, — фыркнул Колин. — а что случилось с моей матерью?
Отчим пустился в рассказ. Как оказалось, несчастная болела уже давно, ей становилось то лучше, то хуже, а вот около месяца назад она и слегла окончательно. Не вставала, не пила, не ела и в результате отдала Четырехликому душу. Да вознесет ее на небеса белый голубь.
Все сделали приличествующее выражение лиц. Только вот меня не обманешь. Запахи выдают человека, запахи!
И пахло от отчима — злорадством и ненавистью, от его свиты просто злорадством, а от Шакра сочувствием.
Что же до самого Колина…
Как же он ненавидел своего отчима! Убил бы — сию секунду.
Останавливало — что?
Не знаю. Я бы точно убила. Потому что иначе он убьет первым.
Убьет?
Колина?
Не позволю.
Колин.
Дом ничуть не изменился. Крыша и стены. А вот остальное…
Воспоминания ребенка были двоякими — и их разделяла алой чертой смерть отца. До его смерти дом был теплым и уютным, веселым и пронизанным светом и смехом.
Синие глаза мамы светились любовью, а теплые руки отца обещали поддержку и защиту.
И играли солнечные лучи на уголках флюгера, и весело касались знамен ветерки, и даже слуги улыбались, чувствуя счастье.
Воспоминания после смерти отца были иными.
В углах дома поселились сумерки. Уже нельзя было выбраться из кровати и прибежать посреди ночи к родителям. Синие глаза мамы словно подернулись пеплом, а за улыбками отчима скрывался яд. Ребенок чувствовал это, хотя и не смог сформулировать.
И знамена уже не реяли, а обвисали, несмотря на все попытки ветров втянуть их в игру,, и слуги передвигались по дому с опаской… было страшно.
Сейчас же…
Крыша и стены остались прежними. В доме же все было иначе.
Мама всегда гордилась своим замком, на полу никогда не было тростника, стекла сияли чистотой,, а пахло в залах воском, хлебом и цветами.
Сейчас же…
Кислый запах страха пропитал все. Стены, пол, потолки, людей…
Люди боялись. Впрочем, не все.
Одну улыбку я все‑таки увидел — на лице женщины.
Она стояла на лестнице и смотрела большими темными глазами. Незнакомка была красива — надо отдать ей должное. Темные волосы, большие темные глаза, алые, словно шиповник, губы, пышное тело, едва не рвущее ткань тонкого платья. Алого, кто бы сомневался.
Шлюха. Но не дешевая.
Что она здесь делает? Когда тело моей матери еще не предали земле!
— Мой лойрио…
Голос у нее тоже был под стать телу. Низкий, обволакивающий, густой, словно мед, теплый и почти непристойный. М–да… даже на меня подействовало.
И взгляд… соответствующий.
Марго мне таких показывала и объясняла, как они смотрят. Из‑под ресниц, так чтобы всем казалось, что она только что смотрела на тебя, а теперь отвела взгляд. На мужчин действует безотказно. Да и я… м–да. Хорошо, что куртка все прикрывает.
— Мой лойрио, все готово, как вы и приказали…
Кажется, куртка недостаточно длинная.
— Это — кто? — достаточно громко поинтересовался я у отчима.
— Это экономка, — спокойно так ответствовал Рыло. — кана Дайрин Лента.
Дайрин?
Где я слушал это имя?
Зайка, смирно сидящая на руках (и правильно, собак на полу было многовато), подсунулась головой под руку. И я вспомнил.
Вадан Тарп!
— Метта?
— Нет, Дайрин. Темненькая такая, говорят, что она спит с лойрио…
— Вы ее повысили из служанок моей матери в экономки? — я поднял бровь, надеясь, что получилось. — Интересно, за какие заслуги? Или экономкой она стала уже давно, а за моей матерью ухаживала по доброте душевной?
Рыло побагровел, но крыть было нечем.
— Гхм… я объясню.
— Я не нуждаюсь в объяснениях. Заслуги этой женщины, как и ее таланты вполне очевидны.
Голос срывался от гнева и кто бы знал, каких усилий мне стоило не пустить петуха. Но — справился.
Дайрин, на миг сбросив маску очаровательной женщины, сверкнула глазами.
А ведь такая и отравит…
— Проводите меня к матери, — распорядился я, — и приготовьте для меня покои.
— Все уже готово. Не желаете ли освежиться с дороги?
— Не желаю. И приготовьте еще покои для моего дяди. Он должен подъехать со дня на день.
