Абу-аль-Хайджа заложил руки за пояс с джамбией и мрачно проговорил:
— Ну, рассказывай, раз начал…
— Они говорили, что пленных — мало…
Нерегиль хищно прищурился и подался вперед:
— Для чего — мало, о Абид?
— Чтобы и… врата… открыть, и домой привести… — выдавил юноша.
— Какие врата? — прошипел самийа.
— Я не знаю, сейид, — жалобно отозвался юнец — от его былого гонора не осталось и следа. — Не знаю! Но чтобы открыть врата, им нужны были пленные! Много пленных!
— Вот как… — тихо отозвался нерегиль, медленно распрямляясь.
— Сейид, прошу вас…
— Да, Абдаллах?.. — самийа, казалось, стремительно погружался в какие-то свои мысли, как в глубокую воду.
— Прошу вас, не давайте веры глупым словам моего сына!
Нерегиль непонимающе нахмурился.
— Абид давно толкует о Вабаре, о джиннах, о наснасах и прочей чепухе, сейид.
— Договаривай, о Абу-аль-Хайджа, — нахмурился нерегиль еще сильнее.
— Его мать… — тихо сказал Абдаллах ибн Хамдан — и положил руку на поникшее плечо сына, — … его мать ехала с караваном, который попал в хамсин. Она… не вернулась. С тех пор Абид верит, что она в Вабаре. Простите мою глупость, сейид, я не должен был приводить его сюда.
Абид дернул плечом и отвернулся. Запрокидывая голову, словно хотел лучше разглядеть резной потолок.
— Пойдем, Абид, ты уже достаточно наговорил здесь…
— Постой, — тихо остановил его нерегиль. — Подойди ко мне ближе, о Абид. Ближе. Еще ближе. Сядь напротив меня. Я сказал, сядь. Вот так. Теперь смотри мне в глаза. Я сказал, смотри — мне — в глаза. Вот так. Теперь слушай внимательно мой вопрос. Ты готов?
— Да, сейид, — карие глаза растопырились от возбуждения и какой-то трогательной, отчаянной надежды.
— Когда ты шел с карматами, ты ничего не слышал о золотой женщине в рогатой короне, которая едет верхом на льве, а в руке держит длинное копье?..
Абид замер, как суслик под взглядом змеи. Даже глаза остекленели.
— Ну-у? — угрожающе прищурился нерегиль.
В страшной тишине Абу-аль-Хайджа кашлянул и заметил:
— Слишком общее описание, сейид, любая может подойти.
— Раз так, — мрачно проговорил самийа, поднимаясь, — мы идем в сад. Мы — это я и шейхи племен.
Собрание выдохнуло и тихо ахнуло.
В саду самийа принялся рычать, как тигр:
— Какого шайтана вы молчали?!
— А кто бы нам поверил, сейид? — тихо отозвался пожилой шейх в длиннейшей, чуть ли не до пола куфии.
Все сидели под пальмами прямо на песке. Военачальники все еще гомонили в зале.
Поправив икаль, бедуин продолжил:
— Вы видели, как они на нас смотрят? Мы для них — никто. Так, плевок под ногами. И все, что мы говорим, для них — чушь и чепуха. Невежественные измышления. Словно мы не такие же правоверные, как они…
Тонкие породистые губы скривились. Остальные — такие же поджарые, сухопарые, смуглые люди с обветренными лицами — закивали. Да, горожане презирают нас, кочевников. «Болтаешь, как бедуин» — вот их поговорки.
Нерегиль уставился на аль-Хайджу:
— Давай, рассказывай по порядку, Абдаллах.
— О Вабаре я не знаю ничего достоверного, сейид… Про Руб-эль-Хали говорят многое, но я не буду описывать то, чего не видел я сам — или люди, которым я доверяю.
— А ее ты видел?
— Нет, сейид… — бедуин даже отшатнулся.
— А того, кто видел?
— С тем, кто видел, я говорил, это правда, сейид, — пробормотав это, герой карматской кампании заоглыдывался, но остальные отводили глаза — мол, твой сын сболтнул, тебе и расхлебывать.
— Рассказывай!
— О… богине?
Бедуин именовал ее крайне осторожно — «та самая богиня», аль-илахат.
— Как вы ее называете?
— Так и называем, сейид. Кто-то — Иллат. Кто-то — Аллат. А кто-то, как мы, — аль-Лат.
— «Та самая богиня»…
— Та самая, сейид. Мои предки почитали ее как дочь Всевышнего. Великая, великая богиня, сейид. Очень могущественная…
— Я заметил…
— Владычица луны. И неба. И грозы. Воины издревле приносили ей жертвы — она всегда летела впереди войска царей Ямамы…
— Ямама — это на западе. Карматы живут к востоку от Большой пустыни. Что… она… делает на востоке?
Бедуины переглянулись. Начались покашливания. Опускались глаза.
— Я — язычник. И мне все равно, язычники вы или верующие ашшариты. Мне нужно знать правду.
Тот шейх, что говорил первым, вздохнул:
— Мое племя, такиф, издавна кочевало вокруг Таифа. В Таифе стояло святилище Богини. Древнее, очень древнее святилище. Мои предки приезжали туда два раза в год к каабе Богини — это был большой праздник. Ярмарка. Состязания поэтов. Скачки. Говорят, Богиня ходила между людьми и веселилась вместе со всеми. Аль-Лат всегда благоволила воинам и поэтам…
— А что случилось потом?
Нерегиль уселся на песок перед шейхом такиф.
— Ты и сам, наверное, знаешь, сейид, — тонко усмехнулся шейх. — Посланник Всевышнего запретил поклоняться кому-либо, кроме Всевышнего. «Нет Бога, кроме Всевышнего» — так он говорил. И мы перестали приходить к каабе Богини.
— Абу Салама, не ходи вокруг да около. Что случилось потом?
— Благословенный Али приказал оставить Белый камень Богини на его прежнем месте, и запретил охотиться вокруг него, и запретил рубить деревья в финиковых рощах Богини. Али произнес хадис: «Они суть ангелы чтимые, и на их заступничество должно уповать. Аль-Лат — возлюбленная дочь Всевышнего, помните об этом и не переступайте границы дозволенного».
— Очень разумно… — серьезно покивал нерегиль. — Ей же нужно где-то жить… Она же, как никак, покровительница оазиса.
— А потом пришли муфтии и улемы, законники и кади, и Таиф разросся, и число его жителей увеличилось…
— Только не говори мне… — ахнул самийа, поднося ладонь ко рту.
— Да, сейид, — мрачно кивнул шейх. — Они объявили хадис отмененным. Мол, не мог Благословенный сказать такого, это, мол, ширк, многобожие.
— Какое многобожие? — вскипел нерегиль. — Боги — такие же дети Единого, как и мы! Он их создал прежде времени, они что, не знают таких простых вещей, ваши богословы?!..
Бедуины одобрительно посмеялись, а Абу-аль-Хайджа заметил:
— Ты говоришь мудрые слова, сейид, но смотри, чтобы их не услышали улемы. За такое бросают в тюрьму и объявляют еретиком.
Нерегиль лишь отмахнулся рукавом.
— Так что же случилось, о Абу Салама?
— Они взяли Белый камень и сделали из него ступеньку в новой масджид — чтобы верующие попирали ногами наследие времен язычества. А заповедные земли вокруг каабы распродали — под застройку. Там теперь разбиты сады, дома стоят. Таиф теперь — большой город.
