— Что же до их имен, то тебе их знать не нужно и даже вредно — ты не можешь выговорить имя своего верблюда, хоть и повторяешь его семь раз на дню. А уж об отцовское, материнское, родовое имя и прозвище моих благословенных матушки и отца ты и вовсе сломаешь язык.
В зале, наконец, захихикали. Этот сын Абу-аль-Хайджи и вправду пришепетывал — ему не хватало переднего зуба, выбитого то ли в драке, то ли при падении на собственную палку погонщика во время очередной ярмарочной пьянки.
Кусая губу, паренек щурился и сжимал кулаки — его душили одновременно стыд, страх и злость.
— И вот еще что, — не унимался нерегиль. — Тебе также следует знать, что я родился очень давно. Настолько давно, что, когда я ступил на смертные земли, твои предки еще не гоняли верблюдов — потому что верблюды гоняли их, а предки твои убегали на четвереньках, сверкая голым задом и сплевывая колючки. Так что если сравнить мою родословную, и твою — ведущуюся, судя по твоей гордости, каких-нибудь жалких четыреста или даже триста лет — все исчисление твоих праотцев будет убогим позорищем рядом с самым малым из имен моего младшего брата. Ты понял меня, о юный наглец?
Парнишка с усилием кивнул. Ему больше всего хотелось выхватить из ножен джамбию и…
— Во-от, — с удовлетворением склонил голову сумеречник, наблюдая за борьбой разума и чувств юного глупца. — А теперь, о Абид ибн Абдаллах, скажи мне — вежливо, о Абид! — что ты имел в виду, когда кричал про «правду», о которой молчат шейхи племен.
В зале звучали смешки, люди шебуршались и насмешливо подталкивали друг друга локтями — ну-ну, мол, сейчас это невежественное бедуинское отродье опозорится снова.
— Абид… — очень тихо позвал со своего места все еще стоявший — и то и дело вытирающий пот Абу-аль-Хайджа.
Нерегиль резко вскинул ладонь — молчи, мол.
— Сейид, мой сын, он…
— Молчать! — рявкнул сумеречник, и от общей веселости не осталось и следа.
Юноша стоял, напряженный и несчастный, криво закусив губу щербатыми передними зубами. Похоже, мужество ярости оставило его, а спокойствие принесло с собой благоразумие — и страх.
— Ну же, решайся, о Абид, — по-кошачьи улыбнулся самийа, раскрывая здоровенные глазищи.
— Когда карматы идут по пустыне, они заходят в Вабар, — выдавил, наконец, паренек.
И закрыл глаза — вовремя.
Маджлис взорвался хохотом и криками возмущения. Абу-аль-Хайджа закрыл лицо руками.
Иса ибн Махан пожал плечами и развел в стороны ладони — ну, что я говорил. Вот такие у меня агенты, сейид, — у них карматы заходят в Вабар.
— Куда заходят?.. — наморщившись от оглушающего ора, переспросил нерегиль зажмурившегося юношу, сусликом стоявшего перед ним.
— В Вабар, — Абид ибн Абдаллах приоткрыл один глаз, потом другой.
— Замолчи, о второе имя невежества! — заорал у него из-за спины Харсама ибн Айян. — Отправляйся в свою пустыню красть коней и угонять верблюдов!
— Вон отсюда, пожиратель колючек и горьких плодов колоцинта!
— Молчать! — заорал нерегиль.
Все постепенно затихли. Абу-аль-Хайджа подошел поближе:
— Сейид, мой сын…
— Молчать!..
И нерегиль уставился на юнца — тот уже успел распрямиться и принять довольно гордую позу неприступного достоинства:
— Объяснись, о Абид. О чем ты говоришь, я не знаю этого слова, — в собрании снова поднялся ропот: — Молчать, я сказал!..
Парнишка пожал плечами и снисходительно — мол, кто же не знает, что такое Вабар — пояснил:
— Вабар — это страна джиннов, сейид. Раньше на месте пустыни были сады сумеречников, народа адит. Но Всевышний истребил их, и огонь Его гнева выжег землю. Тогда Всевышний отдал ее джиннам! Теперь джинны выращивают там финики и пасут скот. Самые красивые верблюды — вабарские, это вам любой скажет…
Абу-аль-Хайджа молитвенно сложил руки и сделал просительное лицо — мол, не слушайте его, сейид. Не изменившись в лице, самийа серьезно спросил:
— А люди там есть, в этом Вабаре?
Парнишка так же серьезно ответил:
— Всевышний превратил всех тамошних людей в наснасов.
— В кого?
— В наснасов, — теряя терпение, пояснил юнец. — Ну, наснасы — это у которых одна голова, одна нога, одна рука…
— Сейид… — попытался встрять Харсама ибн Айян.
— Молчать!.. А города там есть?
— А как же! — степенно покивал Абид ибн Абдаллах. — Ирем! Ирем Зат аль-Имад, Ирем Многоколонный — красотища, люди говорят!.. Весь в садах, фонтанах!..
— Сейид…
— Молчать!.. Ты сам видел Вабар?
— Я нет, но с племенем руала ходит…
— А среди ваших есть кто-нибудь, кто видел Вабар?
Парнишка несколько смутился:
— Ну… да… но он…
— Что — он?
— Это старый шейх, он был безумен, еще когда я был ребенком… — тихо сказал обреченно стоявший за спиной сына Абу-аль-Хайджа.
— Почему ты решил, что Вабар открывается перед карматами?
— Сейид…
— Молчать!.. Я что, тихо спрашиваю? Почему ты решил, что они уходят туда?
Парнишка вдруг съежился — и боязливо оглянулся на отца. Тот также обреченно махнул рукой. И Абид сказал:
— Я… я ходил… с ними… один раз. Проводником…
Собрание закивало и зашебуршалось — кто бы сомневался. Бедуины — ублюдки без чести и стыда, не знающие истины и веры. Бедуины служат тому, кто им заплатит — и убивают так же, без зазрения совести.
— Сейид…
— Молчать!
— Мой сын был заложником! У руала! Он ни в чем не виноват! Я отдал его в заложники, а они отправили его с карматским отрядом!
— Рассказывай, о Абид, — ледяным голосом приказал самийа.
Пожав плечами и еще раз оглянувшись на поникшего отца, юноша рассказал:
— Мы шли с ними долго. А потом карматы разделили караван — нас отправили в Неджд, а сами пошли прямиком через пески. И я видел — у них воды на пару дней пути от силы. За пару дней до аль-Ахса не дойдешь.
— А если там колодец? Оазис? — скривился нерегиль.
— Они говорили не о колодце, сейид, — решительно возразил юноша. — Они говорили о долгом отдыхе в садах! А их было не меньше тысячи!
— Ты считать-то умеешь?
— Ну…
— До скольки?
— До десяти…
— Понятно.
— В оазисе нельзя напоить столько верблюдов и столько коней!
— Что еще они говорили?
И тут паренек сник. Причем сник окончательно.
— Я что, тихо спрашиваю? Непонятно говорю на ашшари? Что они еще говорили, о сын греха, не смей скрывать от меня ничего!
— Они говорили… — и парнишка вдруг боязливо заоглядывался по сторонам, словно ожидал нападения неизвестных злоумышленников.
Абу-аль-Хайджа заложил руки за пояс с джамбией и мрачно проговорил:
