В некогда тихом доме Мицулав, стойкой вдовы Кернгорма-Дистена, теперь было шумно. И весело. Уж всяко повеселей прежнего. Как-то само собой повелось, что вечерами соседи сходились обсудить дела на стройке именно к ней. По негласному сговору люди приносили муку. Каждое утро мать с дочерью замешивали тесто, а когда оно подходило – разделывали и относили в пекарню, устроенную, как и бани, при никогда не гаснувших гончарных печах. Потом спешили с корзинами горячих лепёшек вдоль нацеленного на город канала, туда, где рубили скалу мужчины Дар-Дзумы.
– Малыш, малыш… – ворчала мать Кендарат, меняя Волкодаву повязки. – На тебя тряпок не напасёшься! Вот уж не думала, что ты захочешь пойти работать под землю…
– Я и не хотел.
– Тогда почему?
Венн пожал плечами.
– Там, – сказал он, – хорошо платят.
Спустя день или два в одной из глиняных клетей, где всё равно особо нечего было хранить, обосновался со своим нехитрым скарбом Захаг. Теперь хозяйка двора оставалась дома: было кому проводить Шишини и помочь ей с корзинами. Молодая женщина отводила глаза, а мальчишки наперебой таскали воду и ворошили вяленый желтослив, лишь бы послушать истории о походах и схватках с урлаками, которые Захаг рассказывал Ирги-Кернгорму.
Иригойен сунулся было в тоннель, но его засмеяли и выгнали: обойдёмся как-нибудь без худосочных. Тогда халисунец напросился с Захагом и Шишини – смотреть пекарные печи. Посмотрел. И… на целую седмицу пропал в городе, шатаясь по харчевням и постоялым дворам.
– На что ты несёшь сюда эти булочки и лепёшки, я что, плохие пеку? – выговорила ему строгая Мицулав. – Да ещё не ешь! Надкусишь – и Рыжему отдаёшь. Он и то скоро морду воротить станет. У нас, саккаремцев, так с хлебом не поступают!
Иригойен в ответ застенчиво улыбнулся и попросил у неё немного муки.
На другой день Захага и Шишини, явившихся забирать готовые лепёшки, встретили очень виноватые пекари.
– Прости, дочь Мицулав, мы их того… съели, – потупился старший. – То есть не все… те только, что были на плетёном лотке… Пахли они больно уж необычно, мы попробовали, ну и… Вот тебе за них денежки, чтобы всё было по чести!
И вывалил ей в ладони пригоршню медных монет, среди которых блестели даже два мелких сребреника.
Такая выручка у Шишини редко получалась не то что за маленький отдельный лоток, – за всё, что бывало в корзинах.
– Ты ещё калачи им спеки, – посоветовал Иригойену Волкодав.
Халисунец насторожился:
– Да здесь, поди, таких и пряностей нет, какие вы у себя на севере добавляете…
Пришлось венну объяснять ему, в чём на самом деле состоял секрет калачей: второй раз тесто должно было подходить на льду. Иригойен не поленился найти самый холодный погреб в Дар-Дзуме. И уломать хозяина, ставившего душистое желтосливовое вино, чтобы тот пустил его туда с тестом. Хозяин, ростовщик Бетаф, посулил халисунцу страшные кары на случай, если из-за соседства с хлебной закваской вино перекиснет, но в погреб пустил. Не за просто так, ясное дело, – за два калача. Бетаф слышал от соседей, что случилось в пекарне. Иригойен полдня стучал зубами, глядя, как растет тесто, поскольку то и дело открывать дверь было не велено. Потом выкатал в ладонях каждую ручку, острым ножом подрезал каждую губу, посыпал щедро мукой… Калачи всё равно получились, по мнению Волкодава, неправильные. Вкусные, но – другие. То ли мука иная была, то ли закваска, то ли печь грела не так, то ли просто руки были не мамины…
Ростовщик забрал свою долю и велел халисунцу приходить ещё, когда тот пожелает. Иригойен пообещал.
Выясняя, какой хлеб любили в Дар-Дзуме, он свёл знакомство с двумя семьями соплеменников, жившими в городке. Верные Лунного Неба первыми обратили внимание на то, как воробьи подбирали крошки у него прямо с ладоней. Люди пошептались между собой. Затем кто-то осторожно спросил:
– Почему ты ходишь в мирском платье, сын Даари?
Иригойен рассмеялся:
– Вы слишком высоко судите обо мне, добрые люди. Я не сумел стать даже учеником жреца.
– Но ведь ты владеешь храмовым пением, сын Даари?
– Вряд ли моё пение достойно храма. Я просто пытаюсь слагать гимны и пою их, как умею.
– Всё равно, – сказали ему. – Здесь никто не носит синего облачения. Спой для нас, сэднику, когда настанет ночь полнолуния.
Волкодав успел привыкнуть к тому, что песнопения в честь Матери Жизни рождались у Иригойена естественней, чем дыхание. Он даже удивился, заметив, что сын пекаря повадился бродить по двору из угла в угол, что-то бубня и временами хватая большой глиняный черепок, чтобы угольком нанести на него ещё несколько знаков.
– Чем это ты занят? – спросила хозяйка двора.
– Единоверцы попросили меня спеть для них в ночь полнолуния, – смутился Иригойен. – Это будет моя самая первая служба. Я пытаюсь найти достойные слова и боюсь осрамиться.
Мицулав оглядела разбросанные черепки.
– И осрамишься, если я подмету двор, – сказала она. – Вот стена, ровная и шершавая. Ты славный малый, и я не думаю, чтобы моему дому случился вред от знаков твоей веры.
Ещё до вечера половина стены покрылась неряшливыми вереницами халисунских письмён, многократно стёртых тряпкой и заново нанесённых. Когда начали собираться соседи, Младший Кернгорм встал на стражу, следя, чтобы кто-нибудь случайно не испортил труд Иригойена.
– Он будет славить Богиню, Светильник в Ночи Зажигающую, в полнолуние на зольных отвалах, – объяснял Ирги любопытным.
Люди удивлялись и спрашивали, куда приходить и скоро ли полнолуние.
Слышал бы это сам Иригойен, он за голову бы схватился. Но халисунец был занят: испытывал только что обожжённый по его задумке котёл. Хорошенько нагрев посудину над очагом, он смазал её маслом и теперь лепил к стенкам рыбные пирожки. Над маленьким двором уже плыл одуряюще вкусный запах, не нравившийся одному Волкодаву.
– Не сердись, – сказал венн Иригойену. – Наелся рыбы когда-то…
Сын пекаря и сам лишь надкусил своё изделие, удовлетворённо кивнул и остаток вновь отнёс Рыжему. Мать Кендарат задумчиво проводила его взглядом…
Зольные отвалы, или, как их называли в Дар-Дзуме, горельники, считались местным дивом, на которое не считали зазорным полюбоваться приезжие. Днём они курились удушливым беловатым дымком, но после заката, когда над ними появлялось неяркое голубоватое зарево, делались сказочными и таинственными. Волкодав знал, откуда бралось свечение. Камень огневец горит не как древесина. Оказавшись на воздухе, раскалённая зола жадно впитывает влагу, преет и гниёт, снова превращаясь во что-то горючее. Из-за этого слишком большие отвалы становятся подобием «кабанов», в каких чумазые жигари готовят древесный уголь для больших кузниц. Сверху горельник запекается глинистой коркой, внутри же принимается тлеть, да так, что плавится камень. Жар рвётся наружу, горячие воздухи поднимаются из трещин и светятся, точно прозрачные огоньки над болотом. Корка может лопнуть, и тогда горе вздумавшему бродить по отвалам. Пропадёшь, как неудачливый углежог, оступившийся в отверстие «кабана». Только на крик жигаря могут подоспеть друзья и, раскидав брёвна, вытащить бедолагу, – изуродованного, с лопнувшими глазами, но ещё способного выжить. Горельник, плавящийся изнутри, не раскидаешь. Его недра не оставят от человека даже опалённых костей…
Однако ближе к городку о страшном лице дар-дзумского дива сторонний человек мог и не догадаться. Здесь располагались самые старые, повторно отгоревшие и окончательно успокоившиеся курганы. Время сгладило их горбы, укутало склоны густой зеленью. Ветры не допускали сюда тяжёлый смрад. Зато на светящийся голубой туман, плававший над острыми вершинами более свежих отвалов, можно было без устали любоваться хоть до утра.
Как водится, добрый совет последовал с совершенно неожиданной стороны.
– А ты зажмурься, – сказал Иригойену Волкодав. – Кто тебя лучше всех слушал? Его и представь.
