«Может быть, осознай он в полной мере, что я люблю его, он бы не сделал последний шаг?..»
«Может быть, мне следовало позаботиться, чтобы в финальном бою с ним сражался не Кили, а кто-то другой?..»
«Может быть, мне следовало сражаться с ним самой?..»
«Может быть, я могла исцелить его?..»
«Может быть, я могла спасти его…»
Может быть, может быть, может быть, может быть, может быть, может быть, может быть, может быть, может быть, может быть…
Эти мысли сводили с ума. Рассудок рушился, ломался, как спелый плод, зажатый в грубом кулаке. Реальность плавилась и таяла перед глазами, как догорающая свеча. И помочь ей было решительно некому. Ни Бофор, ни Хади, — никто из них не понимал и даже, кажется, не хотел задумываться, что за тяжелый груз у нее на душе. Они праздновали долгожданную победу; враг убит, зло повержено, война окончена, — так о чем же тут можно плакать и горевать? Только Кили все-таки пытался несколько раз поговорить с ней. Пытался. Но вот только как раз его, именно его из всех людей, она в эти моменты хотела видеть меньше всего на свете.
Ведь как признаться ему в тех мыслях, что довлели над ней, что снова и снова врывались в её голову, как солдаты-завоеватели в разграбляемый город?
Как признаться, что в какие-то мгновения что-то в ней, какая-то темная часть, ненавистная и омерзительная ей самой, желала, чтобы победителем в их поединке остался Амброус? Считала, что смерть лучшего друга — достойная плата за жизнь мужчины, которого она любила, несмотря ни на что?
Если бы Килиан услышал ее мысли, он бы ни за что не простил ее.
Она сама бы себя не простила.
Впрочем, почему «бы»? Она не прощала себя. Подобное — нельзя простить. И каждое мгновение, когда появлялось свободное время, превращалось в пытку, мучение, наказание, которому она подвергала сама себя за собственные грешные мысли.
В ее собственный Ад.
Тэрл пересекся с ней в одном из коридоров дворца и немедленно попросил уделить ему время для приватного разговора. Лана покорно согласилась, стараясь не смотреть на протез в виде крюка, ныне заменявший правую руку воина.
«Смотри», — будто говорило что-то внутри него, — «Это тоже твоя вина. Ты подвела его. Он так надеялся на твою помощь. Но твоя магия оказалась бессильна. Ты оказалась неспособна ему помочь. Ты оказалась бесполезна.»
«Он напрасно на тебя понадеялся.»
«Это твоя вина.»
«Ты заслуживаешь наказания.»
— О чем вы хотели со мной поговорить? — тихим, бесцветным голосом спросила Лана, садясь на кресло в кабинете.
Чей это был кабинет? Она не помнила. Да ей это и не было сейчас особенно интересно. Как будто детали окружения ускользали от ее восприятия. Просто какой-то кабинет.
Если бы кто-то спросил ее, она не смогла бы даже назвать цвет стен, даже сказать, сидела ли она в кресле, на стуле или прямо на полу. Это было ей совершенно несвойственно, но это было так. Все вокруг казалось каким-то мелким и неважным.
И то, о чем собирался говорить Тэрл, тоже.
— Эжени Иоланта. Ваш отец ведь рассказал вам о решении, принятом Советом?..
Решении, принятом Советом. Ему не требовалось что-то уточнять. Она понимала. Она прекрасно понимала, о чем речь.
«Отец рассказал вам о том, что вас банально продали?» — так звучало бы гораздо лучше. Почему он не сказал так? Зачем лгать, если от этого нет никакого толку?
Зачем лгать, когда оба знают правду?
Зачем?..
Лана молчала. Еще недавно тот, кто заикнулся бы о подобном, познал бы всю полноту ее гнева. За свою свободу чародейка готова была сражаться с яростью тысячи барсуков-медоедов. Но теперь…
Ей было практически все равно. Как будто что-то внутри нее сломалось, оборвалось, сгорело.
Как будто это все происходило не с ней.
Как будто ее там не было.
Говорят, что так иногда чувствуют себя жертвы изнасилования. Отрешение, защитная реакция психики. Её тело никто не трогал. Но груз вины и долга насиловал её душу.
— Эжени Иоланта Д’Исса, — командующий гвардией неловко опустился на колено, левой рукой доставая из-за пазухи кольцо, — Вы окажете мне честь выйти за меня замуж?..
Лана молчала. Когда-то, в далекой, невинной юности, она много фантазировала о том, каким будет этот момент, момент, который перевернет ее жизнь. И… он точно не должен был быть таким. Она верила, — тогда еще верила, — что ее женихом станет мужчина, которого она будет любить, и который будет любить ее.
Его предложение точно не должно было начинаться с разговора о «решении, принятом Советом».
— Я обещаю вам, что в случае согласия вы не пожалеете о своем решении, — продолжил Тэрл после паузы, — Наш брак укрепит стабильность единого государства и поможет спасти многие жизни.
Многие жизни. Конечно же. Жизни тысяч людей зависят от нее. Тысячи людей ждут, что она согласится. И никому, не единой живой душе не пришло в голову спросить, а чего она сама хочет? Кому какое дело до ее чувств?
Чувства только мешают. Они неудобны, они глупы, они неуправляемы. Нужно уничтожить их, сжечь, похоронить. Только так… Только так будет лучше для всех. Для всех.
Лана все еще молчала. Она знала, что нужно ответить. Но никак не могла найти в себе силы сказать то, что должно.
Найти в себе силы предать саму себя.
— Эжени Иоланта… Лана, — кажется, отсутствие ответа понемногу начинало нервировать воина, — Это нужно не только стране. Это… нужно мне.
Он бросил взгляд на обрубок правой руки, и боль отразилась в его глазах. Боль человека, который жил войной и которому никогда больше не суждено взять в руки меч. Боль человека, потерявшего все. Боль человека, который отчаянно цепляется за последние остатки смысла жить.
— Я не знаю, справлюсь ли со всем этим. Помоги мне. Пожалуйста.
«Ты же не хочешь, чтобы на твоем счету была еще одна смерть» — слышалось в этих словах. Лана не хотела этого. Совсем не хотела. Только не снова. Не после Амброуса.
«А как же мои чувства?!» — обиженно возопила она внутри самой себя, — «Они совсем не имеют значения?!»
Но вслух она сказала совсем другое:
— Я согласна.
И почему-то подумалось ей в этот момент, что на эти слова Мир должен был отозваться раскатом грома.
Или похоронным звоном колоколов.
Прибытие леди Леинары было обставлено со всей помпой. Еще недавно над городом собирались неприятные серые тучи, но стараниями эжени они разошлись, открывая дорогу солнечным лучам. Ровно в полдень через распахнутые настежь ворота в столицу неторопливо въехала процессия всадников на белых лошадях и с лавровыми венками на головах. Дорогу перед ними устилали лепестки роз, бросаемые жителями. Приветственные крики раздавались со всех сторон, с подачи Элиаса устроили даже небольшой фейерверк. Не настолько, впрочем, яркий, чтобы увести внимание толпы от самих триумфаторов.
Плечи правительницы украшали позолоченные доспехи, придававшие ей величественный и в то же время воинственный вид. Ниже, однако, доспехов не было, вместо них струилось бесформенное, лишенное талии синее платье, немного скрадывавшее не по-воинственному округлившийся живот. В руках Леинара сжимала меч — роскошный, красивый, богато изукрашенный рубинами, сапфирами и изумрудами и, разумеется, не побывавший в реальном сражении ни разу за всю войну.
По правую руку от нее ехал граф Роган в алых шелках и без каких-либо доспехов, по левую господин Фирс, по такому случаю сменивший свой неприметный серый костюм на мрачный, но элегантный черный камзол, расшитый серебром. Позади них следовали и другие представители идаволльской и иллирийской знати, поддержавшие в свое время восстание против власти короля. Был там и князь Альбаны, вовремя сообразивший, куда дует ветер, и поспешивший присягнуть Леинаре; и леди Селеста, принципиально отказавшаяся надевать вдовье покрывало в честь смерти Карно и в своем белом платье напоминавшая невесту.
Принимающую делегацию возглавлял Корбейн. Непривычно серьезный и суровый, рыцарь сохранял определенную элегантность, сочетавшуюся с внушительностью. Залихватски закрученные усы, безупречный синий кавалерийский мундир, парадные золотые эполеты, — все это не позволяло и на секунду усомниться в том, что это воин, прошедший множество сражений и по праву принимающий поздравления с победой.
