Эта репутация была более чем заслужена.
Сложно было сказать то же самое о разнаряженных придворных, кучковавшихся по правую руку от него и спешивших выразить заверения в том, что всегда были преданны только истинной королеве Идаволла и Иллирии, наместнице Истинного Бога на Земле. Сложись ход сражения иначе, и они точно так же спешили бы выразить, что всегда были преданны только Королю Амброусу и Владычице Ильмадике. Килиан уже знал, что после того, как Амброус отдал приказ поджечь город, во дворце произошел мятеж знати. И те, кто действительно пытался что-то изменить, были безжалостно уничтожены королем, так что даже тел не осталось. Аналогично, те, кто были ему по-настоящему преданны, полегли во время штурма дворца, с оружием в руках, как подобает мужчинам. А остались…
Крысы остались. Змеи. Тараканы. Копошащаяся масса омерзительных тварей, уже устремившихся к кормушке наперегонки друг с другом.
Не то чтобы это удивляло.
По левую руку от Корбейна выстроились участники штурма, и самое привелегированное место среди них заслуженно занимал Тэрл. Его увечье не скрывалось; напротив, оно подчеркивалось. Обрубок руки украшал серебряный крюк. Винно-красный мундир командующего гвардии пребывал в некотором беспорядке: сложно идеально ровно застегнуть все крючки одной рукой, а от помощи слуг Тэрл отказался наотрез. Воин ловил на себе сочувствующие взгляды, и было в нем что-то от тигра, заточенного в клетку, но в своей голове уже придумавшего, кого сожрет первым, если вдруг замок даст слабину. Он старался держаться спокойно и отвечать ровно, но исходящая от него сдерживаемая ярость ощущалась, казалось, физически. В какие-то моменты Килиану казалось, что соратник немного навеселе, — если, конечно, уместны слова с таким корнем для человека в столь мрачном настрое.
Пожалуй, единственной, от кого командующий гвардией принимал помощь, была Лана. Чародейка все время держалась рядом с Тэрлом, не отходя от него ни на шаг. Именно она перед церемонией привела крючки его мундира в относительный порядок. Сегодня она изменила своему обычному пристрастию к светлым и нежным тонам в одежде, вместо этого нарядившись в глухое черное платье с закрытым лифом и тяжеловесные золотые украшения. Украшения, среди которых Килиан заметил одно, при виде которого что-то внутри него оборвалось.
Украшавшее ее безымянный палец золотое помолвочное кольцо с традиционным для Идаволла кубиком красного яхонта.
Килиан не стал спрашивать об этом, не стал даже подходить. Он не имел на это права. Не теперь. Не после того, как он подвел её, предал её доверие. Может быть, если бы он смог спасти Амброуса… Если бы выполнил свое обещание… Может быть, тогда он и имел бы права спросить ее, почему? А может быть, и нет. Может быть, его глупая вера в их общее будущее, его мечты о том, что она ответит на его чувства, с самого начала были обречены. Килиан не знал ответа. Но в любом случае, чего он точно не собирался делать, так это досаждать ей своей ревностью и своей болью.
Лишь мысленно чародей сотворил самое могущественное из своих заклинаний, на какое только был способен, наполнив его силой своего желания:
«Пусть все сложится так, чтобы Лана была счастлива. Сто процентов или цельная единица. Я так хочу.»
Сам Килиан, вместе с ансаррами, держался в некотором отдалении от остальных. По случаю предстоящей церемонии он переоделся в черный дублет, наподобие того, в котором некогда танцевал на балу, но все равно чувствовал себя чужим. Неуместным. «Ты стоишь с нами, но ты не один из нас», — говорил ему, казалось, каждый взгляд. Парадоксально, но придворные, во время решающего сражения тихо сидевшие и ждавшие, чем все закончится, казались имевшими большее право принимать участие в празднестве по случаю победы, чем его отряд, проливавший кровь в битве за город.
Ведь они не были чужаками и дикарями. Ведь их не возглавлял бастард и бывший адепт.
Ведь среди них не было печально известного Палача Неатира.
Две делегации встретились, и начался очередной спектакль, где все реплики были отрепетированы заранее. Килиан не вслушивался: ему это было мало интересно. Да и собственная его роль сводилась исключительно к роли декорации. Во время торжественных речей, которыми обменивались Леинара и Корбейн, его взгляд нет-нет, да и обращался к Лане.
Хоть он и запрещал себе думать об этом, но мозг все равно сверлила изнутри какая-то по-детски обиженная мысль:
«Почему? Почему все должно было случиться именно так?»
Наконец, ключи от города были торжественно переданы новой правительнице, и ворота дворца отворились, пропуская ее внутрь. Следом за ней пропустили и собравшихся зевак: не всех, конечно, но достаточно для официальной коронации. Прочие же собрались на дворцовой площади, лицезрея невиданное в этих местах чудо — иллюзию, с помощью которой Габриэль Пламенный транслировал то, что происходило в тронном зале.
Редкие шепотки про «богомерзкое колдовство» затихали среди голосов восхищения, распространявшихся подобно волнам от внедренных в толпу агентов Фирса.
Начальник разведки прекрасно умел манипулировать толпой. Если не знать изнанку, внутреннюю «кухню», то его работу очень легко было не заметить.
Намеренно или нет, но коронация Леинары являла собой полную противоположность коронации Амброуса. Амброус короновался на городской площади, Леинара же в тронном зале. Амброус преклонил колени, Леинара сидела на троне. Амброус был одет в демонстративно-скромное черное траурное одеяние, тогда как одежды и украшения Леинары поражали роскошью. И наоборот, Амброуса короновала Ильмадика, обряженная в белое с золотом, а Леинару — простой священник в немаркой черной мантии.
Единственным, что оставалось неизменным, был венец с красным яхонтом. И глядя, как стоявший за троном священник возлагает его на голову маркизы, Килиан не мог отделаться от мысли, что какие-то месяцы назад это украшение блистало на голове Леандра Идаволльского.
На голове его отца.
— Жители Идаволла, — Леинара заговорила, и благодаря волшебству эжени ее голос разносился как над тронным залом, так и над городской площадью, — Я родилась не в этой стране, но сердцем своим я всегда была с вами. Вместе с вами я пережила беды и страдания последних месяцев. В руках Первого Адепта я подвергалась чудовищным истязаниям. Мой отец пал от его руки. В отличие от своего мужа, я понимаю ваши страдания и несу ваше бремя вместе с вами. Я верую в Истинного Бога, и эта вера придает мне сил преодолеть все испытания в этот черный час! Я ношу под сердцем человека, объединяющего в себе кровь Герцогов Идаволла и Иллирии, и я верю, что именно ему, Теодору Первому, зачатому в ненависти и рожденному в любви, Первому Истинному Королю Идаволла и Иллирии, суждено будет привести наши великие народы к процветанию! Я не буду врать вам, славные жители Идаволла. Нас ждут тяжелые дни. Культы Владык все еще не уничтожены и все еще угрожают нашим жизням, нашей свободе и нашей вере. Но сегодня мы показали, что их можно победить. Мы победили в этой войне. И мы выдержим все!
На пристрастный взгляд Килиана, речь была ниже среднего. Слишком много пафоса и давления на эмоции. Были у него и сомнения в том, насколько уместно называть «рожденным в любви» того, кто еще даже не родился: кто знает, как сложатся обстоятельства?.. Даже если предположить, что Леинара не врет, и ей действительно достало сил полюбить плод насилия, совершенного над ней.
К слову, фраза «Я не буду врать вам» из уст политика, на циничный взгляд ученого, должна была быть тревожным маркером сама по себе. Естественно, Леинара будет им врать. У нее, вообще-то, работа такая.
Наконец, очень неприятно ему стало от того, что нерожденного сына маркизы назвали первым королем Идаволла и Иллирии. Килиан ненавидел брата, но глупо было отрицать, что первым королем стал Амброус. Если же отрицать его право называться таковым, то права зваться королем автоматически лишается и его сын. Тут уж или одно, или другое.
Однако толпа в такие тонкости не вникала. Люди радостно приветствовали свою новую королеву-регента. Фирс дирижировал этим оркестром, певшим осанну правительнице-чужеземке. И вот, никто уже не сомневался, что Первого Адепта и Владык все ненавидели, и все были рады избавлению от их власти.
