– Мой кусок.
– Кого?
Она снова схватилась за графин, но я отобрал посудину:
– Стоп, красотуля! Сначала поговорим, потом выпьем.
Марьяна вскочила, глаза ее все так же сверкали, а грудь ходила ходуном. В гневе она стала просто красавица, а на меня уже подействовал выпивон, и мне захотелось, чтобы глаза ее были рядом, а грудь оказалась в моей руке, и я встал, и все так и случилось, и сосок ее уколол мне ладонь, и я почувствовал грохот ее сердца, и мое застучало в ответ, и мы снова сделали то, что они называют «гонять слюни», и губы у нее опять были теплыми, мягкими и влажными, но на сей раз это вовсе не был поцелуй старшего товарища, и надо было вовремя остановиться.
И я остановился вовремя. Как Арчи Гудвин. Или как Вадик Ладонщиков? Да не знаю, как кто! И знать не хочу!
– Так что там Константинов? – Я вернулся на свое место.
Он с трудом перевела бурное дыхание.
– У Константинова любовь-морковь с Полиной. То есть он в нее насмерть втюрившись, а она ломается, вроде как не хочется ей с ним. Вот он и склеил с нею разборку после того, как Кавказец разбился, и сказал, что все про вас с нею знает… Ты ее трахал?
– Нет.
Как, черт возьми, хорошо, когда не надо врать! Как, блин, в кайф, если не нужно лепить горбуху и гнать пургу!
– Правда?
– Правда.
Да здравствует любовь-морковь и сопровождающие ее эмоции! Да здравствует его величество первородный грех! Да здравствует разделение мира на кусков и лоханок! Какие вещи узнаёшь! А ведь так бы и строил догадки, если бы не ревность влюбленной мадемуазели и влюбленного в мадемуазель паренька из службы безопасности… Если бы мадемуазель не втюрилась в Арчи Гудвина, паренек никогда бы не сказал ей про Шантолосову и Константинова. А она бы не сказала про них мне. Воистину, все в жизни вертится вокруг денег, любви и ревности. Ну, ладно пусть не все, но если и не все, то очень, очень многое…
Это была, в общем-то, банальная мысль, но вслед за нею пришла мысль совсем не банальная и до такой степени важная, что меня оторопь взяла. И чтобы спрятать растерянность, я снова взял ложку и принялся есть солянку, размеренно и целеустремленно, словно от этого процесса впрямую зависела моя жизнь. Это была та самая мысль, которую я пытался зацепить еще вчера, но так и не сумел.
Все дальнейшее этим вечером происходило уже путем, предначертанным судьбой. Теперь я был должником Марьяны, и мы продолжили обед, болтая ни о чем. Марьяна оказалась девочкой не только умной (это я понял еще в первый вечер), но и очень чуткой. Больше она не вспоминала ни о Полине Шантолосовой, ни о своем куске. Вскоре на своем месте объявилась кучерявая сингерша по имени Груша Грушина, и мы раздернули шторы, и нас тоже разбудили вороны-москвички, и мы, сняв наушники, слушали ветер, и вновь рыболовы, закинув лески, ловили в сети наши души…
Когда мы вышли из кабактерия, судьба продолжала выстраивать нашу жизненную дорогу. Откуда-то вдруг появился ладно скроенный крепышок, чуть ниже меня ростом, рыжеволосый, под джинсовой рубашкой у которого просматривались бугры накачанных мускулов.
– Егор! – запищала Марьяна. – Егор, не надо разборок. Греби ушами в камыши! Потом тему перетрем.
Качок мотнул головой:
– Не-е, сучка мокрохвостая. Это мы с тобой потом тему перетрем. А кексу твоему я сейчас по кокам нащелкаю. На всю жизню фафля засохнет. – Он крепко взял меня за локоть. – Пошли-ка, дядя!
– Пошли, сынок! – сказал Арчи Гудвин.
Марьяна ухватила меня за другой локоть:
– Не надо, Макс! Не связывайся!
В голове у меня слегка шумело от выпитого, но Арчи Гудвин знал, что мастерство не пропьешь.
– Постой здесь, девочка, – сказал я. – Мы быстро.
И мы пошли за угол ближайшего дома.
Наверное, Егор хотел меня изуродовать, потому что в морду дать можно было, и не уходя с глаз людских. Мастерство не пропьешь. И Арчи Гудвин, и капитан Вадим Ладонщиков прекрасно знали, что к противнику нельзя поворачиваться спиной, и я сторожил каждое движение качка.
Мы вошли во двор.
– Идем за мусорные баки, – предложил паренек.
– Идем, – согласился я.
Он провел боковой в челюсть, едва мы скрылись за баками. Я поймал его руку на блок, обхватил запястье, приложил соответствующее усилие, и равнодействующая наших намерений сломала ему кость. В запале он не сразу понял это, снова напрыгнул. Я не собирался его убивать, поэтому просто встретил прямой и проследил за тем, чтобы он не ударился головой об мусорный бак – вовремя схватил левой за воротник. А потом заехал ему в солнечное сплетение, и он, хрипя, распростерся на асфальте.
Мастерство не пропьешь! Зря он не узнал заранее, что я раз в неделю хожу в спорткомплекс! Вот только на этой неделе не удалось, но одно пропущенное занятие – не смертельно.
Я поднял Егора с асфальта и усадил, прислонив спиной к баку.
– Все равно я заправлю Марьяхе смычка в скрипку, – прохрипел он. – Блядь, ты мне руку, сука, сломал.
Я наклонился к нему и негромко сказал:
– Слушай меня внимательно, сынок. Я не хочу, чтобы ты умер, а кость срастется. Но если ты еще раз скажешь плохо об этой девушке или помешаешь мне, тут же твоему начальнику, господину Константинову, станет известно, что ты звонишь языком об его личных делах. В твоих интересах, сынок, пережить сегодняшний день без злобы. – Я внимательно посмотрел ему в глаза. – Уж поверь мне!
Взгляд его сказал мне, что теперь я сломал ему не только руку. И вряд ли он сунется к Марьяне еще раз.
– Договорились, сынок?
Он молча сплюнул.
– Вот и хорошо, – сказал я. – Ну, пока! А тебе лучше сразу в травмпункт, гипс накладывать.
Я вышел из-за баков и тут же наткнулся на Марьяну.
Нет, мадемуазель у нас была явно не робкого десятка. Она молча прижалась ко мне, и я вновь ощутил упругость ее ананасов и твердость сосков.
– Я все видела, – сказала она потом.
– Руку я ему все-таки сломал, – повинился я.
– Не парь бабку в красных кедах! Он сам на звон колоколов напросился.
Судя по лексике, она уже пришла в себя. Я взял ее под руку, и мы пошли прочь от мусорных баков.
Марьяну теперь было просто не остановить, и она трепалась не умолкая, и скоро я уже знал имена всех ее подружек, и кто с кем крутит, и у кого всерьез, а у кого потому что надо, и рядом со мной семенила обыкновенная недавняя школьница, которой явно было в кайф прижиматься к моему боку и заглядывать мне в глаза. Наверное, так на ней сказывалось возбуждение. Я тоже был возбужден дракой, и мне все время хотелось делать грудь колесом и распускать хвост, и я делал и распускал, и возбуждение дракой медленно перерастало в иное возбуждение, и я все больше превращался в павлина, а она поощряла меня, сказав, что знает, где самое безопасное место на земле, и когда я поинтересовался – где же, она сказала, что за моей спиной, и я совсем развесил уши и стал павлином окончательно. А судьба продолжала толкать нас друг к другу, и мы прикасались друг к другу и терлись друг о друга, и эти прикосновения вгоняли нас в дрожь, и мы то и дело принимались «гонять слюни», и вскоре выяснилось, что у Марьяны дома нет сегодня родителей, и наше нетерпение превратило нас в две натянутых струны, и я отправился ее провожать и был приглашен попить чаю, и даже чайник был включен, но струны были натянуты уже так сильно, что не оборвать их можно было только одним способом – содрать друг с друга одежду и, трясясь от нетерпения, вцепиться друг в друга и выгнуться навстречу друг другу, касаясь смычком и скрипкой, и мы свалились прямо здесь, на ковре у обеденного стола, и она уже нетерпеливо бодала меня пылающим лоном, то в колено, то в бедро, и я знал, что нет у меня иного пути, кроме как в пылающую бездну, потому что так все и было запланировано – причем не только ею, Марьяной, или судьбой, но и мною. Иначе зачем я купил по дороге в «Северную Венецию» пачку презервативов?
