Нет, конечно, это была вовсе не Марьяна. На одном из стульев сидела дама лет сорока, в сером брючном костюме и серой же шляпке. На улице я бы на такую и внимания не обратил. Глаза зачуханной коровы. То есть брошенной жены.
И чего я вдруг про Марьяну вспомнил? Она же на работе уже, наверное… Вот уж воистину – вечно совесть не чиста на причинные места!
Мы открыли офис, Катерина осталась в приемной – отшивать нежданную клиентку, которая нам сейчас была нужна, как собаке пятая нога, – а я прошел прямо в кабинет.
Первым делом, разумеется, поинтересовался у Поля – не пришло ли сообщение от тамбовских наследников Пал Палыча Знаменского.
Увы, «Пал Палыч» молчал, как боевик-террорист на допросе.
Мне сразу сделалось нестерпимо скучно (как говорит Марьяна – душно), поскольку именно от запрошенной информации я собирался сегодня двигаться дальше. Что ж, за неимением гербовой пишут на простой… Я подумал немного да и рассказал Полю о событиях вчерашнего дня – выложив, разумеется, слухи, принесенные Марьяной, и пропустив, разумеется, постельные (вернее, коверные) игры с нею, – и попросил сетевого агента снова проанализировать ситуацию.
ИскИн по-прежнему считал наиболее вероятным корыстный мотив.
Тогда я спросил, как бы изменилась его оценка, если бы оказалось, что слухи, принесенные Марьяной, – есть исключительно плод ее воображения. Он не понял, для чего ей могло понадобиться вранье. Я объяснил. Тогда он заявил, что я переоцениваю свои мужские достоинства. Я поинтересовался, имеет ли он вообще хоть какое-то представление о мужском достоинстве, если понимать под достоинством не человеческое качество, а половой орган. Оказалось, что имеет, что в Сети данных об этом предмете пруд пруди, что за прошедшее время он подробно ознакомился с материалами о сексуальных отношениях между мужчинами и женщинами, поскольку ни в малейшей степени не доволен своими способностями оценивать такой мотив как убийство из ревности. И насколько же повысились эти его способности, поинтересовался я. На ноль процентов, ответил он, поскольку ему так и не стало понятно, что такое ревность. Судя по всему, это понятие относится к той же области, что и интуиция, а посему ему пока недоступно. Пока? – удивился я и выразил уверенность, что доступной ревность ему так и не станет. Он не понял скрытого смысла моего выражения и предложил поспорить на сто баксов, что станет, а разобьет наш спор пусть Катерина…
На сей раз я просто предложил ему прекратить дозволенные речи. Во-первых, потому что само предложение поспорить слегка поколебало мою уверенность в его невозможности освоить сферу человеческих эмоций. А во-вторых, потому что понятия «Катя», «Марьяна» и «мужское достоинство» не должны стоять рядом.
Предложение, выраженное в форме приказа, сетевым агентом всегда выполняется, и ИскИн заткнулся.
А я продолжал думать о Кате и Марьяне.
Нет, меня не удивляла та легкость, с которой я изменил законной супруге. В конце концов, я проделывал это не однажды – там, на Юге. Хотя это и не одно и то же – там, на Юге, была просто звериная, физическая страсть (собственно, я даже не считал ее изменой); а вот происшедшее вчера никакая изощренная фантазия не смогла бы превратить в звериную страсть. Нет, это был совершенно осознанный поступок. С другой стороны, «прости меня, моя любовь» Земфиры всегда будила во мне оную страсть, поскольку именно под «мою любовь» я увидел когда-то это, подсмотрев, как переодевается в своей комнате нянька Ленка.
Я даже крякнул. Очень подходящая получалась оправдательная цепочка – песня Земфиры, это няньки Ленки, выпитая водка, упругие ананасы Марьяны, драка с качком Егором, одиночество вдвоем, – и стоило бы, наверное, ухватиться за нее, но, с другой стороны, я прекрасно знал, что цепочка на самом деле иная – исключительно упругие ананасы Марьяны и выпитая водка – и что она ни в малой степени ни оправдательная. Другое дело, что оправдание мне совершенно не требовалось, и с каждой секундой размышлений я понимал это все больше и больше, как и то, что впереди непременное продолжение и что то же самое произойдет между мною и Полиной, если сложится подходящая ситуация. Потому что успех в деле для меня много важнее, чем верность. И будь я проклят, если это не так!
В общем, я проиграл в эти игры с собственной совестью и чувством долга около часа.
А потом мобильник разразился битловской композицией «Вчера».
Я глянул на дисплейку. Звонил Андриан Чертков, новый знакомец, соглядатай из «Буряка и партнеров».
– Привет, – сказал он. – Тебя еще интересует, кто купил информацию, оставшуюся после смерти того мужика с кавказской фамилией?
– Разумеется, – сказал я, почувствовав, как застучало сердце.
– Имени мне узнать не удалось, но это баба, причем из той же конторы, где и сам погибший работал.
– Неужели из «Бешанзерсофта»?
Мысли мои понеслись вскачь – от Марьяны к Полине, от Полины к Аните Зернянской, от Аниты Зернянской к секретарше Елене Владимировне… И снова к Полине, потому что наиболее вероятной покупательницей после вчерашних ньюсов, на мой взгляд, могла быть только она.
– Да, из него самого, – сказал Чертков.
– А надеяться на то, что узнаешь имя этой бабы, можно?
– Нет. Я и про бабу-то тебе никогда не говорил. Понятно? – В голосе Черткова прозвенела сталь, и даже как будто изогнулись кверху усы.
Эта картина, разумеется, всплыла перед моим внутренним взором, и я ее прогнал прочь.
– Понятно. При случае с меня стакан.
– Не давши слова, держись, а давши, крепись! – В трубке послышался смешок, и Чертков отключился.
А я скормил полученные сведения Полю и попросил просчитать, кто из знакомых нам дамочек «Бешанзера» – наиболее вероятный покупатель. ИскИн поскрипел мозгами и выдал имя: Полина Шантолосова. Вероятность – 80%.
Теперь настало время скрипеть моим мозгам.
Что делать? Позвонить Полине и спросить напрямую – откуда она узнала, что Георгий Карачаров нанял для расследования известных ей смертей детективное агентство? А она заявит, что он ей сам сказал. Кстати… А не последовала ли смерть Карачарова по той самой причине, что «Буряк» отыскал ему жареные факты?
Я позвонил Черткову.
– Слушай, – сказал я, когда он отозвался. – А сам первоначальный заказчик от вас часто информацию получал?
Чертков минуту поартачился, блюдя секретность, но потом сдался:
– В конце каждого дня. Ежедневно в девятнадцать часов. Только не спрашивай меня, какую информацию он получил от нас перед своей смертью. Я больше не скажу тебе ни слова.
Я его понимал: сам бы в такой ситуации рта не раскрыл. А ведь надо мной никакого начальства нет, кроме клиента.
