Вечером обоим пришла пора возвращаться домой, и оба приуныли, предвкушая новую давку и столпотворение на дорогах. Но Андрет и тут проявил недюжинную смекалку. Он сходил на пристань и разыскал баржу, которая снималась с якоря в полночь, чтобы поспеть к утру в город с грузом роз и лаванды из здешних садов. Поэтому в двенадцатый и тринадцатый раз они занимались любовью в темном трюме, утопая в облаках цветочных ароматов.
Таким образом, уехав из столицы малознакомыми людьми, они вернулись назад опытными любовниками, которым было, что вспомнить.
И снова стук, на этот раз четкий и резкий, разбудил его. Стучали в ставень окна. Андрет проснулся в поту, с мерзким кислым привкусом во рту. Вчера вечером он предполагал, что тот, кто подложил хлеб Нею, возможно, был с ними на острове, слышал похвальбу Андрета, и захочет навестить его ночью. Только одного он не сообразил — что будет не в состоянии достойно встретить незваных гостей. Однако теперь выхода не было. Вокруг все еще была темень — ночь никак не кончалась. Голова, как ни странно, больше не болела, зато болело все тело. Вставать не хотелось ужасно, но стук повторился, Андрет заметил в полумраке, как коты подняли головы и навострили уши. Если не открывать, откроют сами, — в этом Андрет не сомневался. Они не затем пришли, чтобы уходить несолоно хлебавши.
— Эй, братец, ты там живой?
Андрет узнал голос, вздохнул с облегчением, в три приема встал с кровати (голова здорово кружилась), добрался до окна, растворил ставни. Разумеется, под окном стояла Ксанта.
— Как ты тут, дышишь еще? — поинтересовалась она.
— Да вроде. Ты из храма?
— Ага.
— Как там?
— Да все ничего. Ней уснул, а утром видно будет. Ты-то как? Я вот тебе молока принесла, — и она поставила на подоконник крынку.
— Уже надоила где-то, ведьма Моя! — умилился Андрет.
Она негромко рассмеялась, Андрет тоже, почувствовав, как смех отдается болью во всех суставах.
— Ладно, вижу что с тобой все в порядке. Пойду.
— Не уходи, — попросил он.
— Правда?
— Правда. Куда тебе идти? «Рыбу» давно заперли, в храме все спят, оставайся до утра.
— Ну, ты мертвого уговоришь.
И Ксанта с хорошо знакомой усмешкой проговорила нараспев: «Завяжи себе глаза и поклянись утром, что не видела меня. Открой мне окно и поклянись утром, что я не переступал твой порог. Постели на пол плащ и поклянись утром, что я не лежал в твоей постели».
— Иди сюда, — позвал Андрет и протянул женщине руки.
— Почему вдруг «Ксанта»? — спросил он как-то. — Я знаю, «Ксанта» значит «рыжая», а ты…
— О, Ксанта, Ксанта! — пропела женщина, скручивая на затылке свои темные жесткие волосы. — Очень старая история. Рыжей была первая жрица нашего храма. То есть она даже жрицей не была. Она как раз учредила наш Храм. Нашла первую жрицу и первую черепашку. Ну и придумала все остальное. С тех пор в ее честь мы все и называем себя Ксантами.
— Вы все? Значит, ты не одна такая?
— Сейчас одна. Потом, когда меня не будет, будет Ингольда, если захочет. То есть, если захочет, она будет уже не Ингольда, а Ксанта.
— А почему так? И что это была за женщина, та первая? Ксанта пожала плечами:
— Если честно — понятия не имею.
— И даже не пыталась узнать?
— А у кого? Я же одна такая.
— И почему это у тебя все не как у людей? — вздохнул Андрет, который изрядно устал от ее уверток.
К этому времени он уже научился различать, когда люди врут, а когда говорят правду, и ему неприятно было видеть, как лжет Ксанта, — словно прекрасную ткань или дорогую книгу марали сажей.
— Не знаю, — буркнула женщина. — У меня все не как у людей, у людей все не как у меня. Что ты пристал в конце концов? Неужели это так важно?
В то время они уже часто ссорились.
Позже он никак не мог вспомнить, из-за чего собственно они расстались. Помнил только, как закрывал дверь храма с четким и ясным ощущением, что это было в последний раз и больше он сюда не вернется.
Ссоры, по счастью, тоже почти что не запомнились. Ссоры были глупые, мелочные и какие-то непонятные. Добро бы кто-нибудь кого-нибудь приревновал или из-за денег. А то ведь нет — просто среди полного благополучия и почти что воркования вдруг налетал какой-то темный ураган, и они с Ксантой кричали друг другу в лицо мерзкие злые слова, а потом разбегались по разным углам дома, а то и по разным углам города просто потому, что останься они в одной комнате, дело дошло бы до смертоубийства.
Например, однажды после очередной «отсидки» у Андрета образовалось несколько свободных дней, и он захотел снова съездить вместе с Ксантой вниз по реке, вспомнить молодость. Он уже предвкушал эти душистые тяжелые неторопливые дни, плеск воды, пот на их слившихся телах, вездесущий песок, который забивается под одежду и в постель и не дает спать по ночам, но спать никому и не надо. Но Ксанта вдруг решительно отказалась, заявив, что у нее дел по горло, и раньше чем к следующему обороту Венка Судьбы она никак не освободится.
— Сам понимаешь, осень на носу, время свадеб. Надо лоск наводить.
— Кследующему обороту я наверняка снова сяду! — уныло протянул Андрет.
— Я приду тебя исповедовать, — пообещала Ксанта.
— Лучше уж приходи за комарами охотиться, — предложил Андрет.
Летом каменные стены тюрьмы сильно нагревались за день, по ночам в камерах царила страшная духота, и молодые голодные комары кусались, как звери.
— А может ты все-таки как-нибудь распихаешь своих девушек, — начал Андрет второй заход.
— Не собираюсь я никого распихивать, — огрызнулась Ксанта. — С какой стати? Все давно договорено. Лучше уж ты своих доносчиков распихай. Знаешь ведь, кто особо писать любит, — навести по очереди да шеи посворачивай. Нет доноса — нет работы.
— Нет работы — нет денег, — подхватил Андрет. — Мы так по твоей милости все лето в духоте прокукуем.
— Значит, и прокукуем, — отрезала Ксанта. — Я, по крайней мере, прокукую. А ты поезжай, развлекись. Что, другой компании не нашлось, так ко мне прибежал?
— Ты чего? — изумился Андрет. — На солнце перегрелась? Я же говорил, что мне, кроме тебя, никто не нужен.
— Сам не перегрейся! — рявкнула Ксанта и с размаху шваркнула об пол первое попавшееся под руку блюдечко. — Нужна я ему! Я ему видите ли нужна и никто другой! У него работа, у него деньги, а когда он наработается, я ему нужна! По-моему, я у тебя вроде шапки с пером — в праздник надел, покрасовался, на себя полюбовался, а потом снова на гвоздь повесил. Виси тихо, пылись, жди меня.
