твоего царя отравили и держат в заложниках. Чтобы спасти свое царство, я, ни на секунду не задумываясь, сделаю, как хочет Менелай, и обвиню тебя в убийстве Зосимы. Поэтому спрашиваю еще раз: о чем ты спорил с Электрой?
По-прежнему никакого ответа.
– Пилад, кто бы ни травил Ореста, начал он в Микенах. Ты был отравлен в твоем собственном городе – что, должна признать, бросает на тебя еще большие подозрения. Ореста травили и по дороге, на его корабле. А теперь – и в моем дворце. Лишь у немногих людей есть такой доступ к нему. Я спрошу в последний раз.
Пилад смотрит на Ясона. Ясон отводит глаза.
– Что ж, – заключает Пенелопа, – у меня нет никаких причин защищать тебя.
Она уходит, и никто не пытается ее остановить.
Гром грохочет над волнами, молнии раскалывают небеса, фурии воют от дикого восторга.
Менелай высовывает руку из окна, чтобы ощутить капли дождя на коже. Эта рука – люди и представить себе не могут, что делала эта рука. Он все еще ощущает кожей пески Трои. Он помнит, как струилась кровь по линиям и трещинам пальцев. Он держал красивейшую в мире женщину за шею, он размозжил череп младенца одними пальцами, он поднимал золотую корону. Сколько он сделал, повидал, потрогал, захватил – и вот посмотрите на него. Кончики пальцев становятся сморщенными и мягкими, тыльная сторона руки изрезана вздутыми венами и покрыта морщинами, и дождевая вода, стекающая по ней, уже не такая холодная, как его медленно остывающая плоть.
Он стареет, этот герой Трои. Другие этого не скажут да и заметить не посмеют, но он никогда не был глупцом. Он знал, что прочие царьки обсуждают его за спиной, смеются над ним, над мужем-рогоносцем, простофилей, не сумевшим удержать под контролем женщину – девчонку! Теперь он чувствует, как вес прожитых лет давит на сердце, но, когда придет его срок, кто останется?
Менелаю не нравятся его дети. Он едва знает их, и долгое отсутствие позволило ему с жесточайшей ясностью разглядеть их многочисленные недостатки. Если уж на то пошло, единственным ребенком, хоть немного одаренным его пылом, была Гермиона, его дочь. По крайней мере, она кричала, ругалась и кидалась на него с ногтями, когда он сказал, что она выйдет за сына Ахиллеса. Во всяком случае, она не дрогнула и не взмолилась о прощении, принимая побои, которыми он пытался ее вразумить. Его сыновья – при мысли о них он вздыхает – его сыновья съеживаются, начинают пресмыкаться и умолять, едва он взмахнет кулаком, словно все это его остановит. Как будто это заставит его полюбить их.
Дворец содрогается под ударами шторма.
Когда Пенелопа повторно стучит в двери жреца Клейтоса, ее вежливый стук заглушают раскаты грома, так что приходится стучать снова. Клейтос распахивает дверь, выпуская густой, как янтарная смола, запах благовоний, и с улыбкой говорит:
– А, ты вернулась.
Пенелопа, моргая, пытается разглядеть комнату за его спиной. Здесь всего одно квадратное окно, расположенное высоко и немного в стороне, этакое напоминание о последней попытке пристроить во дворце стены, впоследствии рухнувшие, или перенесенные, или изначально построенные не там, отчего это место лишилось и порядка, и плана. Снаружи косыми струями хлещет дождь, белой вспышкой обжигает глаза молния, ветвящаяся над морем. Единственная масляная лампа – всего лишь язычок света на фоне бури, горящий посреди целого стола трав и мазей, притираний и масел, один вид которых заставил бы Анаит раскрыть рот.
– Конечно, – журчит Пенелопа, разглядывая лекарства Клейтоса из-за его спины, – я хотела узнать, не нужно ли тебе чего-нибудь? Чего-нибудь, что поможет тебе ухаживать за нашим славным царем?
Он кивает, он улыбается, он – воплощение любезности и хороших манер, особенно после предыдущей резкости.
– Ты такая внимательная хозяйка, благодарю. Но я прибыл с хорошим запасом разнообразных ценных веществ, которые вряд ли растут на твоем острове. Я обеспечу Оресту наилучший уход.
– Неподалеку живет жрица Артемиды, хорошо разбирающаяся в лечебных травах, – может быть, она тебе сможет чем-нибудь помочь?
– Очень щедрое предложение, конечно, – отвечает жрец, и голос его скользит, как вода по отполированному каменному руслу. – Но я сомневаюсь, что охотница обладает знаниями, необходимыми в моей профессии.
Улыбка Пенелопы обнажает маленькие белые зубки в обрамлении тонких бледных губ.
– Уверена, ты прав. Что ж, если ты говоришь, что ни в чем не нуждаешься, тогда оставляю тебя наедине с твоими молитвами.
На этот раз Клейтос вежливо ждет, пока Пенелопа отойдет на несколько шагов, прежде чем закрыть дверь.
Луна еще не совсем достигла зенита, когда Эос с товарками возвращаются во дворец. Они вымокли до нитки и замерзли до посиневших губ во время своих хождений. Спартанцы осматривают тележку, которую те толкают, бочки, которые на ней везут, – вонючие, но пустые, по крайней мере, без их мерзкого содержимого.
Они не допрашивают служанок и не проверяют каждую бочку. Просто понюхать – более чем достаточно, спасибо.
– Доброй ночи, славные мужи, – говорит Эос, когда их пропускают через ворота. – Доброй ночи.
После бури рассвет приносит с собой ароматы новой жизни.
Я вижу Артемиду, сидящую на ступеньках своего храма, спрятанного где-то в лесах. Она натягивает новую тетиву на свой лук. Голые пальцы ног зарываются в землю, мускулы на спине напрягаются, в мокрых от дождя волосах – обрывок листа. Она неслась, дикая и свободная, сквозь гром и ливень, не задумываясь о том, кто вызвал бурю: боги или фурии. Я гадаю, какова ее кожа на ощупь: какие части еще пылают после бега, а какие – облиты ночным холодом.
– Сестра, – окликаю я, держась на вежливой дистанции от ступенек ее святилища.
– Здравствуй, – отзывается она. – Я натягиваю свой лук.
– Я вижу, он у тебя такой крепкий и длинный.
– Прольется кровь. Сегодня ночью.
– Ты уверена?
Артемида не удостаивает меня ответом, лишь кривит лицо в гримасе удивления – неверия даже, – что я или любой другой глупец неспособны почуять запах готовой пролиться крови. Афина ни за что бы не обезобразила свои черты подобной живостью; удивление богиня мудрости выражает ледяным неодобрением, а не отчетливым недоумением, как Артемида, пораженная бестолковостью родственников. Я со вздохом подхожу чуть ближе и, когда в ответ на мое вторжение она не оскаливается, как злобная волчица, говорю:
– Слышала, ты иногда заглядываешь в эти места.
Она небрежно машет рукой в сторону леса.
– Женщины, вооруженные луками и ножами, защищают остров. Они убивают мужчин, пришедших с недобрыми намерениями, охотятся на них ночами, как на оленей, приканчивая одной стрелой, пущенной в горло. Это действительно здорово.
– А как же вопросы… политики? Власть царей и цариц?
Она моргает, на мгновение растерявшись, и тут же трясет головой, словно пытается избавиться от странных мыслей.
– Женщины охотятся на тех, кто угрожает им, а я охочусь с женщинами.
До сих пор сестра не возражала против моего присутствия, поэтому я опускаюсь на ступеньку ниже нее: это все-таки ее храм, не мой. Она, похоже, ничего не замечает или не придает значения. Я щелчком стряхиваю жука с ее ноги и, когда она не кидается на меня в негодовании, выдыхаю:
– А как насчет фурий, что кружат над домом Пенелопы?
– Они здесь из-за мальчишки, убившего свою мать, – тут же отвечает она. – Его мать была любимицей Геры, а еще интересовалась всякой политикой.
– А ты не думаешь, что рассердишь их, помогая женщинам в их битве?
– Фуриям плевать на всех, кроме Ореста. Они занимаются своим делом, я – своим. Они стары, эти детища земли. И желания у них просты. Я это уважаю.
Она проверяет тетиву лука, прицеливается в воображаемую мишень, без малейших усилий напрягая мышцы руки, спины, шеи. Облизнув губы, я отвожу взгляд и принимаюсь созерцать утреннее небо.
– Что ж, значит, говоришь, сегодня прольется кровь? Положусь на твое слово.
Я поднимаюсь, собираясь уходить.
– А остальные знают, что ты здесь? – спрашивает она. – На Итаке, я хочу сказать? Зевс взревновал, узнав,
