что Гера вмешивалась в дела смертных, и теперь она безвылазно торчит на Олимпе, изображая восторг от семейных трапез. Они знают, что ты здесь?
– Афина знает; я уверена, что не только она, – отвечаю я наконец. – Но всем известно, что я слишком тщеславна и глупа, чтобы представлять проблему. Просто решила подарить Пенелопе несколько роскошных снов о других мужчинах, без сомнений. Нет ничего подобного экстазу страстной женщины, которая долгие годы подавляла все желания, а теперь дала себе волю.
С таким же успехом я могла бы раскрывать Артемиде тайны запретных желаний на языке племен далекого юга; именно об этом говорят ее широко раскрытые, недоумевающие глаза. Я снисходительно улыбаюсь, не поддаваясь желанию погладить ее по обнаженному покатому плечу, и мурлычу:
– Ну что ж, ладно…
– Я видела здесь ту спартанку.
Артемида не умеет прятать свой интерес за улыбкой. Она думает, а потом говорит, уставившись в пространство с притворным равнодушием. Афина пришла бы в ужас от подобного отсутствия тонкости, но мне это кажется довольно освежающим.
– Елену. Ее. И решила, что ты здесь ради нее, ведь она так же глупа и тщеславна. Забавно, как люди винят глупых и тщеславных в том, что делают мудрые и сильные.
Я посылаю своей божественной сестрице одобрительную улыбку, не позволяя себе прижаться к ее восхитительной правой руке, а затем в облике белой голубки взмываю в небеса.
Афину я нахожу не в ее храме, а на утесе, где она стоит, хмуро глядя на море, словно взгляд ее устремлен далеко-далеко, к тому, что прячется за горизонтом.
– Афина, – зову я, с тихим вздохом опускаясь рядом с ней.
– Афродита.
– Ты смотришь на… О… как чудесно.
Я следую за ее взглядом, над волнами, над шапками пены и скалами, над мрачными глубинами, прячущими таинственных созданий, мимо набирающей силу бури в далеких небесах. Я слышу стоны нимфы, в которых удовольствие сливается с горькими слезами, ведь в последний раз, на самом деле в последний раз, она возлежит со своим любовником на пуховом ложе. Одиссей уже давно не был нежен с Калипсо, но сегодня он посвящает всего себя ее телу, ее удовольствию, ее нуждам, словно они впервые встретились, впервые изучают тайны друг друга; он крепко прижимает ее к себе, когда все заканчивается, позволяя ее изящным темным рукам в последний раз сжать его плечи, а затем поднимается и направляется к морю.
И вот она молча стоит на берегу – слезы бегут по щекам, онемевшие губы плотно сжаты – и смотрит, как Одиссей сталкивает свой плот в воду.
– Так, значит, все готово? – спрашиваю я. – Одиссей вернется домой?
– Не все, – возражает Афина, снова возвращаясь взглядом в ближние воды. – Посейдон скоро все узнает и снова напустит на него шторм. Но спорить с Зевсом не посмеет – шторм потреплет, но не убьет Одиссея. Тот еще раз потерпит кораблекрушение, и я явлюсь к нему, чтобы служить проводником в его последнем путешествии, в конце которого он вернется на Итаку.
– Как раз к тому времени, когда от нее останутся одни головешки, Менелай станет царем царей, а пускающего слюни Ореста запрут в спартанской темнице, без сомнений.
– Именно. Как раз к этому времени.
– Я видела, что Артемида натягивала лук.
– Она так любит охоту.
– Я так понимаю, Пенелопа сделает свой ход нынче ночью?
– Ей придется. Времени на задержки не осталось.
– А ты поможешь ей, когда придет время?
– Мне нужно следить за Одиссеем, – отвечает она, хмурясь чуть сильнее.
– Я должна убедиться, что он уцелеет, и вернуть домой его сына. Телемах не должен быть далеко, когда его отец наконец вернется. Это было бы… непоэтично. – Она неловко, с прямой, как копье, спиной поворачивается, избегая моего взгляда. – Под Троей мы были в разных лагерях. Ты даже на поле боя выходила, чтобы защитить своих любимцев, – я не видела, что это грядет, а ведь могу предсказать почти все. Мой дар не предвидение, как у Аполлона, но я могу предугадывать и не люблю предугадывать неверно. Богиня страсти – на поле боя, с мечом. Потрясающе. Непредсказуемо.
– Что такое богиня любви, если она не готова сражаться за любовь?
Она кривит губы; ей трудно выносить банальности, подобные этому утверждению, и все же ей нечем его опровергнуть.
– Я вынуждена была признать, что мои рассуждения… ошибочны. Мы – женщины, полные небесного огня, мы – богини, мы так могущественны, но если чему нас и учит пример старушки Геры, так тому, что чем ярче мы сияем, тем больше мужчин желают нашего падения. Нашу мощь подавят, покорят, а нас из бессмертных, величественных созданий превратят в забитых жен и жеманных содержанок, в приложения к истории, рассказанной мужчиной. Истории о мужчине. Поэты тысячелетиями будут рассказывать историю Одиссея и тогда упомянут мое имя. Я буду его хранителем. Я буду той, что вернула его к его возлюбленной. Мужчины будут отдавать дань уважения мне. Но, несмотря на все это, я останусь на вторых ролях. И это… единственная победа, что мне светит. Иногда, вступая в бой, ты рискуешь получить только такую победу.
Тихий вздох, легкий наклон головы, словно это сова, ее талисман, вглядывается сейчас в горизонт.
– Я наблюдала за Еленой. Наблюдала за тобой. И начинаю понимать, что есть своего рода защита в образе глупышки. Хихикающей девчонки, которая ничего не понимает и думает лишь о плотских удовольствиях и сиюминутных наслаждениях. Что глупость по-своему мудра. Безопасна. Разумного, серьезного человека мы считаем ответственным за его действия. Но жеманную девчонку?
Она закрывает глаза, зажмуривается покрепче и изо всех сил старается понять, принять, поверить в это, ведь есть доказательства, неопровержимые доказательства… О небо, когда богиня мудрости пытается осознать такую простую идею – это то еще зрелище!
Она снова качает головой, открывает глаза и шагает с утеса прямо в раскрывшую ей объятия пустоту, повернувшись так, чтобы не встречаться со мной взглядом и опустив голову, и ее божественный свет едва заметен, спрятанный от любопытных взоров с Олимпа.
– Я знаю, что ты присматриваешь за Еленой. Надеюсь, что и за Пенелопой тоже присмотришь.
И тут ее посещает мысль, вопрос, ответ на который знаю только я. Ее это не тревожит; подобные вещи она считает настолько тривиальными, что не жалеет об отсутствии власти над ними.
– Пенелопа любит Одиссея?
Я не тороплюсь отвечать, наслаждаясь редким моментом, когда мне известно что-то, неизвестное ей.
– А твоих поэтов будет интересовать ответ на этот вопрос?
Раздумывает она недолго.
– Нет. Ни капли. Она обязана любить его, и об этом будет повествовать история. Но самой мне… интересно, что творится в женском сердце.
– Вот и ей – тоже, сестра. Ей – тоже.
Тут наконец Афина смотрит мне в глаза.
Совсем немного богов осмеливаются скрестить со мной взгляды, и еще меньше – богинь. А вот она смотрит, и улыбается, и коротко салютует мне копьем, прежде чем взлететь ввысь, хлопая белоснежными крыльями.
Тем временем во дворце спартанцы стоят в дозоре, служанки готовят, а Пенелопа молится.
Точнее, стоит на коленях в маленькой личной молельне, а когда кто-нибудь хочет поговорить с ней, Эос заступает дорогу, сообщая:
– Моя бедная госпожа страдает от тоски по мужу и сыну и молится об их скорейшем и безопасном возвращении домой.
Менелай посылает Лефтерия прервать эти моления, но служанки предупреждают о его приходе, так что, когда он появляется за спиной коленопреклоненной царицы, его перехватывает вовсе не Эос.
– Уважаемый гость, – произносит Медон, протискивая сначала упитанный животик, затем пухлый подбородок, а после и все свое округлое тело между спартанцем и своей царицей, – можем ли мы чем-нибудь вам помочь?
Лефтерий убил множество мужчин, в том числе старых и безоружных. Он оглядывает Медона с головы до ног и приходит к выводу, что из этого кровь будет литься рекой, – но пустить ему кровь в стенах этого дома будет политически неверным решением. Поэтому он останавливается, нависает над стариком, катая слюну по рту, оттопыривает нижнюю губу и цедит сквозь стиснутые зубы:
– Менелай, царь Спарты, хочет знать, пришла ли твоя царица к какому-нибудь заключению по поводу убийства служанки Зосимы, и напоминает, что завтра утром уплывет.
– Естественно, моя царица поручила целому
