с душком разложения и крови – но стоит отвернуться, и все исчезает. Она прогуливается под окнами Электры и ничего не слышит, затем под окнами Елены и под открытыми окнами комнаты, где была убита Зосима. Служанки пытаются выветрить запах крови и смерти, но он держится, несмотря на порывы соленого морского бриза. Ее пальцы перебирают стебли душистого кустарника, пахнущие осенними ночами и печальными снами, и, отведя их в сторону, она замечает в маленьком разрыве, повредившем зелень, блеск керамической глазури.
Она не останавливается, чтобы подобрать разбитую лампу, ничем не отмечает свою находку, а просто продолжает путь, словно полностью погрузившись в раздумья.
Стук в дверь.
Это Пенелопа стучится к своей двоюродной сестре Елене.
– Сестрица, – окликает она, – могу я войти?
Дверь открывает Трифоса. Трифосе не дали времени оплакать Зосиму. Никому даже в голову не пришло, что ей это может понадобиться. Траур – для людей праздных, у которых есть время на важные чувства. Я скольжу пальцами по ее щеке. Позже, в темноте, вдали от посторонних взглядов, она будет рыдать, а я буду рядом, крепко ее обнимать.
Но сейчас у нее есть незаконченные дела и невыполненные обязанности. Елена сидит за длинным столом, уставленным мазями и притираниями, наводя красоту на щеке.
– Кто там? – раздается ее пронзительный голос из-за плеча Трифосы, закрывающей дверь.
– Это Пенелопа, сестрица. Могу я войти?
– Вообще-то, я не вполне прилично выгляжу!
Елена полностью одета, но не закончила макияж. Одна сторона ее лица раскрашена белым и розовым, бровь выделена жирной черной линией. Вторая сторона похожа на слегка морщинистую кожицу миндаля, прекрасную в своей очаровательной теплоте. Я глажу, целую ее. Елена ощущает неумолимое течение времени и, возможно, стала бы даже более ослепительной в своей зрелости, чем когда была юным цветочком, если бы менялась вместе с телом, принадлежащим ей, ей одной. Но нет, нет. Она скрывает свою кожу, рисует поверх черты лица, чтобы ее тело снова оправдывало ожидания других людей, чтобы мужчины сражались и умирали за него, чтобы самой так и остаться приложением к чьей-то чужой истории. Со вздохом я скольжу прочь.
Пенелопа все еще стоит у двери, лицом к лицу с Трифосой. Она никуда не торопится.
Елена вздыхает, торопливо наносит простейший макияж, необходимый для появления перед посторонними, и взмахом руки велит Трифосе отойти.
– Ну чего? – рявкает она, но, заметив, как вздрагивает от резкости ее тона Пенелопа, тут же с жеманной улыбкой добавляет: – О, прости, я все еще ужасно расстроена всей этой чудовищной историей с Зосимой. Ты нашла монстра, убившего ее?
Пенелопа проскальзывает мимо Трифосы и подходит к сидящей у стола кузине, обводя взглядом его содержимое. Золотой кувшин для воды и вина, из которого, похоже, пьет только Елена, стоит рядом с пустым кубком. Растянутые в улыбке губы Елены окрашены алым.
– Так ты полагаешь, Никострат невиновен? – спрашивает Пенелопа. – Несмотря на то что его, перепачканного в крови, нашли рядом с телом?
– Дорогой Нико, я хочу сказать, милый Нико, он такой славный мальчик! Но у него и впрямь ужасный характер, а его мать была, как бы это выразиться… она не знала своего места.
Елена ловит взгляд Пенелопы и взмахом руки велит Трифосе принести что-нибудь для своей сестрицы: стул, кресло – и поживей! Когда стул принесен, Елена берет Пенелопу за руку, усаживает рядом с собой, и теперь обе женщины сидят перед замечательным, совершенным зеркалом Елены. Пенелопа, мельком увидевшая собственное отражение, отворачивается, но Елена продолжает разглядывать ее – не в лицо, а в зеркале, что довольно удобно, поскольку позволяет Елене тут же разглядывать и собственное отражение.
– Прелестно, – выдыхает она наконец. – Очаровательно. Знаешь, я правда завидую тебе – твоей естественности.
Она убирает выбившуюся прядь со лба Пенелопы, закручивает ее вокруг своего пальца, чтобы заставить виться, отпускает, а затем, недовольная эффектом, заправляет ее Пенелопе за ухо.
Пенелопа сидит, завороженная действиями кузины. Каждый день Эос помогает ей уложить волосы неким приятным на вид и в то же время практичным образом, но это совсем другое. Где-то в глубине оживает воспоминание – о детстве, о взрослении в Спарте, о том, как Елена раз за разом плела ей косы, свивая невероятные узлы и выкладывая потрясающие плетения на ее голове, о веселье, о чувстве беззаботности и свободы, слишком, слишком мимолетном. Даже будучи ребенком, Елена от всех окружающих слышала, что она прелестное дитя, из которого непременно вырастет красивая женщина. Пророчество, произнесенное столько раз, должно было исполниться. Никто не говорил Елене, что она вырастет царственной, величественной, мудрой, образованной или почитаемой, и в ее детском умишке не отложилась необходимость стремиться к этому. Игры с нарядами и прическами превратились в серьезные занятия, и теперь Пенелопу отчитывали, стоило ей шевельнуться, высмеивали за унылые наряды и нездоровый цвет лица. Но был момент – до того как девочки стали девушками, а те – женами, когда Елена играла с волосами Пенелопы, словно они были родными сестрами, – который промелькнул словно летний день.
– У Зосимы был ребенок от Никострата – ты знала об этом? – Елена делится этим секретом так просто, словно рассуждает о качестве фиг или красоте закатных красок. – Она была просто без ума от него. Очаровательно, правда? Хотя, конечно, стать его женой она бы никогда не смогла, это была бы ужасная идея, ведь она не соответствовала его статусу. Ее отец, узнав обо всем, впал в ярость и потребовал, чтобы дорогой Нико «поступил по совести» с его дочерью. Поэтому мой муж, будучи хорошим, добрым человеком, оставил Зосиму при дворе, хоть она и была, ну, конечно, не хочется использовать слово «испорченная», но так и есть, отдав девушку мне в услужение, в надежде рано или поздно найти ей подходящего мужа, который согласился бы взять ее. Бедняжечка, ей действительно страшно не повезло. Просто ужасное невезение.
Елена отделяет прядь волос от копны на голове Пенелопы, тянет ее и так и этак, пробуя новый образ, глядя, как то или иное расположение прядей меняет форму лица кузины. И ничто, похоже, ее не устраивает. Возможно, грубоватая естественность – единственный стиль, по-настоящему идущий царице Итаки. Пенелопа позволяет ей развлекаться, очарованная, увлеченная, смущенная прикосновениями пальцев к коже, яростным вниманием, сосредоточенным на ее лице. Но нет, нет! Все это бесполезно. Елена с разочарованным вздохом позволяет волосам Пенелопы рассыпаться по плечам и снова поворачивается к зеркалу, чтобы продолжить собственные манипуляции – еще один слой угля, еще один слой белил.
Пенелопа возвращается из забытья, из воспоминаний о детстве, о тех временах, когда в ней видели хотя бы возможность стать красивой. Она еще мгновение разглядывает кузину в зеркале, а затем тянется к золотому кубку.
– Можно мне…
Елена перехватывает руку Пенелопы, быстро и резко. На мгновение в глазах ее мелькает что-то от Афины, абсолютно не мое, но оно исчезает, едва появившись. Она разжимает пальцы, оставив белые отметины на руке Пенелопы, которую итакийка тут же отдергивает, и улыбается.
– Прошу прощения, сестрица, – хихикает она, – но здесь остатки моего лекарства. Давай я велю принести тебе чистый кубок.
Она поворачивается к Трифосе, но Пенелопа не дает ей отдать приказ.
– Нет, не стоит. Незачем. Извини меня. Не буду больше тебе мешать, я зашла лишь убедиться, что у тебя есть все необходимое.
– Мы всем отлично обеспечены, спасибо. Ты, как и говорят, идеальная хозяйка.
– Если ты уверена. Ночами бывает очень холодный ветер, я могу приказать, чтобы принесли лучшую овечью шкуру для твоей кровати, – о, а может, тебе нужна новая лампа? Я не вижу…
– Трифоса абсолютно обо всем позаботилась, спасибо. Она такая старательная.
Пенелопа поднимается, кивает и бросает взгляд на Трифосу, но не замечает ничего живого, ни единой осмелившейся шевельнуться черточки на ее лице.
– Что ж, сестра, – бормочет она, – если все в порядке, тогда увидимся позже.
– Я буду возносить молитву Гере, – чопорно отвечает Елена. – Богине – покровительнице жен.
Это набожное заявление едва не заставляет Пенелопу поперхнуться собственной слюной, но она с трудом успевает выскочить из комнаты.
