— Успеем ли мы? Они могут напасть раньше, через полгода-год, — продолжал сомневаться Чальт.
— Никто не будет отводить войска, чтобы тут же снова перебрасывать их на войну и заново завоевывать отданные земли. Пушки, провизия, боеприпасы — возить их туда-сюда разорительнее, чем продолжать войну, — возразил Хелнор.
— Так, — сказал Донн.
Все переглянулись, умолкнув.
— Так… — повторил он мрачно. — Насчет Королевства я дам ответ через несколько дней.
— Каждый день дорог…
Но Донн посмотрел на Виртамна, и тот замолчал, опустив глаза.
— А Тойна? — спросил Тильгинн.
— С ними надо вести переговоры параллельно. Вирт, это будет теперь твоя основная задача. Нужно добиться, чтобы они подтвердили мирный договор. Кстати, мы начинаем строить более быстроходные корабли. Если нам удастся создать новый флот, то Севрум сможет помочь Тойне против пиратов. Мы могли бы подписать новый договор с Тойной, где эта помощь — и торговые льготы для Тойны — пропишем как обязательное условие.
Друзья разошлись один за другим, а Донн отправился в свой кабинет. Но работа не шла. Он думал только о том, что можно добиться мира с Королевством… и готов ли он отдать Урсулу за мир для Севрума.
Донн сидел, запрокинув голову на спинку кресла. Ему не нужно было волшебное зеркало, чтобы увидеть будущее Севрума. Донн точно знал, каким оно должно быть. Пока то, что делалось в стране, походило на эскиз не до конца понятной посторонним, но великолепной, дерзко задуманной картины. Севрум должен был перепрыгнуть через несколько десятилетий — почти эпоху — в развитии. Донн знал, что для этого необходимо и знал, что он сможет добиться прорыва… Он представил себе дворец, прежнее гнездо севумских королей. Сейчас там проходили заседания Военного Совета, и дворец воспринимался как иной символ — одновременно традиционности и новизны. А за дворцом — монастырь…
Если бы Донн был поэтом, ему, возможно, привиделись огромные весы, на которых, стремясь к равновесию, качались бы на двух чашах его мечта — в виде игрушечного городка с летящими над ним новыми стремительными дирижаблями, быстроходные паровыми машинами и ежедневной суетой — и его любовь — крохотным старинным монастырем.
Но он не поэт, а политик, у него — цель. Любит ли он Урсулу? Донн представил себе ее серо-голубые, правдивые, то печальные, то робко-счастливые глаза. Да, любит. Донн себе никогда не лгал (впрочем, старался обойтись без лжи во всех случаях, где это было возможно). Но разве он может отказаться от идеи обновленного, мчащегося в будущее Севрума, обходящего на всех дорогах близлежащие миры? Зачеркнуть вот так, только ради себя, все эти многолетние труды — свои и друзей? Нет… потому никаких весов он не видел.
Так… в один миг померещилось что-то вроде темной надгробной плиты… да и то ненадолго.
…Донн, без шляпы, но в плотном черном плаще, шел по монастырским дорожкам, его сапоги с гулким стуком отсчитывали шаги на бледно-желтых плитах. Откуда-то сверху, будто с неба, послышался гулкий звон колокола — время обеда. Опоздал… Донн, с досадой вздохнув, замедлил шаг. Придется подождать полчаса.
Слева от него шелестели желтыми и красными листьями монастырские клены, справа возвышалось здание монастыря, церковь из темно-красного кирпича. Ее окна, закрытые мозаикой желтых и белых стекол, чередующиеся — то широкое, то стрельчатое, четыре башенки вокруг центрального, пронзающего бледно-голубое небо шпиля, выпуклый узор на стенах и верхушках башен, выложенный из кирпича, окаменевший языками пламени — все говорило о давней, мирной старине. Здесь время как будто заснуло. Но вот высоко в небе, над стальной иглой шпиля, промчался паровой геликпотер. Пока еще не севрумский, а закупленный в одном из миров — но скоро и у них будут такие… нет — лучше, мощнее. Донн смотрел в бледно-голубое высокое небо. Две несоединимые жизни — здесь и там, за стенами…
К Урсуле подошла послушница и, наклонившись к ее уху, что-то шепнула. Урсула отодвинула кубок, строго посмотрев на младших, и велела им есть спокойно и не болтать друг с другом. Брат и сестра опустили глаза в тарелку, ненадолго успокоившись, а старшая принцесса встала из-за стола. Это, как и шушуканье младших, было нарушением — однако настоятельница ничего не сказали, и прочие монахини ничем не показали ни осуждения, ни любопытства. Пожилая монахиня продолжала читать одну из положенных на тот день святых историй.
Урсула выскользнула из трапезной, мимолетно оглянувшись. Ей отчего-то стало страшно — как в детстве, когда ее водили на реку купаться в самом начале лета. Шагнешь вперед, в воду, и все изменится — охватит и холод, и страх, и восторг, и плещущая радость от чужой, водной стихии. Вот и сейчас, только шагни вперед — и начнется новая, счастливая жизнь, немного пугающая неизвестностью. Как в детстве она медлила перед холодной рекой, оглядываясь, переступая босыми ногами по шершавому песку, так и теперь, медлила, оглядываясь, как в последний раз, на длинный зал трапезной, освещенный тусклым осенним светом через цветные стекла, на неспешно читающую монахиню. Послушница помогла ей надеть плащ, темно-синего цвета, с капюшоном и меховой подкладкой. Урсула шла по дорожке, вдыхая холодный воздух и глядя в равнодушно высокое небо.
Ей вдруг вспомнился сон, точнее, кошмар, в детстве ей снившийся часто — а потом все реже и реже… ушедший вроде бы совсем… Так… бессмыслица… невнятная и страшная…
В том сне она стоит у окна башни — такой высокой, что видно невероятно далеко. На юге желтеет бесконечная пустыня. На востоке тонут в зеленом мареве причудливые здания чужих городов. На западе — степи и пасущиеся на них дикие черные кони, голубые озера в чашах скал, темные, за горизонт убегающие леса. И Великий Океан — на севере. Урсула смотрит и понимает, что все это — ожившая Карта всех Земель и Морей. Обычно Карта, смирная и скучная, висит неподвижно над ее столом в комнате для занятий. А сейчас она объемная, живая… опасная… Смотреть на Карту, ставшую целым миром, было захватывающе и немного страшно, хотя это чувство, возможно, появилось из-за высоты.
Внизу, под окном, на нетерпеливо переступающей лошади сидит всадник в зеленой одежде стрелка.
— Я уезжаю! — кричит он, и ветер уносит прочь его слова.
— Не уезжай, останься! — просит Урсула. Ей страшно будет здесь, одной, в неизвестном месте, где действует какое-то странное колдовство, оживляющее географические карты.
