Сражение длилось до вечера, вдохновлённая успехом русь уже резвилась, гоняя татар поберегу, ровно зайцев. Кто не попал под мечи и засапожники, тот скоро утоп в воде или сражён был стрелами на переправе. Остатки ордынского войска бежали прочь, бросив обозы, и только выпавший туман и ночь дозволили спастись малой части, дабы потом свидетельствовать, какой неслыханной, не знаемой силой Дмитрий побил конницу, которая считалась у татар непобедимой.
Мамай в россказни трусов не поверили тут же казнил спасшихся, дабы не разносили вредной молвы. Гнев его был так велик и неутешен, что он рвал волосы на своей голове, кусал руки и бил камчой всех приближённых мурзи князей. Потом отяжелел, огруз и, ставши ровно глыба, долго был неподвижен, ибо оцепенел от каменных дум. Тем часом Тохтамыш подпирал от Волги, и в Орде, подобно ветру в поле, слух шелестел, де–мол, бекляр–бек Мамай утратил непобедимый дух и более не способен править от малолетнего хана Мухаммеда. Русь выпустил из–под своей власти и ныне был бит московским князем, который и вовсе грозится не давать дани и смести татар.
С востока же идет родовитый хан, потомок Чингисхана…
Алтын Орда тосковала о былом величии. И Мамай обязан был утешить её победами великими, повторив поход Батыя, от имени предков коего правил. И только так возможно было остановить движение Тохтамыша.
Однако более всего поражение на Воже перепугало Кафу, а вкупе с ней и все страны Середины Земли, что пристрастились получать блага Востока. Вышедший из–под воли и духовного водительства московский князь нарушил привычный ход вещей и, ещё не сотворив битвы великой, возвысил Русь. Запад узрел, как из покорённых и смирённых её земель, увенчанных церквами правоверными, выламывается из недр и вырастает дикое древо, плоды коего вдосталь вкушала Византия, когда поганые князья прибивали свой щит на ворота Царьграда. Князей тех кое–как усмирили крестом и покаянием бесконечным, но вот допустили промах, а семя того древа живо. В мгновение ока проклюнулось и возросло!
Патриарх Макарий, сподвигнувший Киприана предать анафеме московского князя, дабы унизить и наказать его, пришёл в негодование, потом и в ужас, что сотворил. Отлучённый и проклятый согласно учению отцов церкви, Дмитрий ничуть не унизился, не стал слать слёзные грамоты о прощении; напротив, волю почуял! Желая исправить дело, патриарх велел Киприану немедля простить князя и снять проклятие, вернув Дмитрия в лоно церкви, однако строптивый болгарин обидчив был, требовал прежде возвратить ему будто бы отнятое добро. И в ответной грамоте перечислял, сколько и чего пограбил князь из его обоза, не забыв даже исподнее белье.
Оплошность Макария вышла ему боком, московского князя помянули ему, когда свергали с патриаршьего престола. Случилось то, чего опасались в Константинополе: Троицкий игумен Сергий, будучи в единомыслии с князем, стал вершить дела церковные, ибо почитаем был епископами. Даже Киприан примолк, отбоярившись от патриарха жалобой, и только расправа, учинённая над свергнутым Макарием, устрашила его. Анафему низвергли, однако же поспешно обелённый великий князь словно и незаметил благодеяния и не соизволил даже получить прощёной грамоты!
Теперь уже Нил, взошедший на патриарший престол, пытался вразумить непокорного Дмитрия, дабы тот принял митрополитом Пимена, и даже жертвовал Киприаном, обиженным и тайно жаждущим отмщения. Но князь не внимал, и тогда патриарх стал уговаривать Дионисия принять митрополию, мол, игумен Сергий к тебе добр и великодушно простит, коль ты вернёшься в Русь.
Всячески ублажал суздальского владыку, возвёл в сан архиепископа, фелонь пожаловал, однако некогда храбрый обличитель князя, в темнице посидев, и ярлыка не желал. К тому же, ведая, как Дмитрий любил духовника Митяя, ныне погубленного, опасался вновь угодить под горячую княжью руку и отправиться в Чухлому вслед за Пименом либо бежать в Литву, где обитал Киприан. А двум медведям в одной берлоге не улежать…
Однако же притом, владея умом проницательным и отличаясь мудромыслием, знал, как можно добиться прощения игумена Сергия и великого князя, — не мешать их замыслам, удалившись в Константинополь. Дионисий давно изведал, настоятель Троицкой пустыни и его ученики затеяли выпестовать в своих обителях иноческое войско, прежде невиданное, дабы потом вывести на поле брани и сокрушить татар. Изведал, но помалкивал, зная, когда полезно кричать, когда хранить молчание, а когда и вовсе отойти в сторону, давая иным дорогу.
Прозорливый игумен Сергий о всех свычаях Дионисия ведали потому назвал его преемником почившего Алексия, дабы в руках держать.
А великому князю перед битвой был никто не нужен, кроме печатника Митяя, коему он доверял всецело. Но даже сметливый епископ Суздальский не смог предугадать исхода его путешествия. Иначе бы не устремился к патриарху с жалобой. Узнав же о гибели наречённого митрополита, Дионисий ничуть не пожалел, что на время великого сражения уехал из Руси. Князьям после победы и пиров потребно утешение, однако же они находят его у тех, кто на пути не стоял, в дела мирские не встревали не мешал вершить великое. Глядишь, и Дмитрий, вкусивши крови сполна, опомнится и призовёт духовником…
Так мыслил он в ту пору, когда весь мир, напрягшись, ждал скорой битвы. И только Троицкий игумен да великий князь знали место, где она случится, и ведали день и роковой час. Потому загодя, ещё весной, как только спали реки, с многих земель Руси на поле Куликово, к берегам Непрядвы–реки потянулись рати с обозами.
И только Засадный полк шагал нестроевым порядком, а собирался по одному, по малой капле как собираются большие реки из скрытых в недрах родников…
Вдова приехала, как и обещала, поздно вечером, и Ражный, увидев из светлицы одинокие фары автомобиля, вышел встречать. Ещё днем он починил оторвавшуюся с петель створку ворот, поэтому пропустил машину во двор и закрыл их на засов. Старуха на его старания не обратила никакого внимания, проворно выскочила из кабины, ковыляя, обошла машину кругом, глянула на колёса и распахнула заднюю дверцу.
—Ну что, квартирант, принимай гостей! — объявила с ехидной торжественностью. — Работяг привезла. По–современному, гастарбайтеров! Однако из машины никто не появился, а свет в салоне не горел. Вотчинница сунулась в дверной проём:
—Вы что тут, заснули?.. Вылазьте, приехали!
В тёмной кабине началось какое–то движение, старуха отошла к Ражному и искоса на него уставилась, верно отслеживая реакцию. Скоро из машины выбралась девица в кожаном пальто и таких же брючках, за ней ещё две в лёгких одинаковых шубейках. Все сонные, стояли и озирались беспомощно, зябко ёжились после тёплой кабины.
