– Минуточку внимания! Я, Царевна Будур, повелеваю вам… – и поперхнулась.
Сжимая в кулаке край бархатного занавеса, на нее безумными глазами смотрел Оцмар.
Она медленно опустила руки и смущенно переступила с ноги на ногу. Она не то чтобы испугалась или смутилась нескромностью своего костюма – нет, в ней на миг вспыхнуло то магическое внутреннее зрение, которое изредка дает возможность людям заглянуть в свое будущее. И она поняла, что такой невесомо-счастливой, как минуту назад, ей не быть уже никогда.
Босые ступни примерзли к черепаховой столешнице.
– Ну вот, – проговорила она, стараясь хотя бы сохранить капризный тон прежней Царевны Будур, – ты все испортил. Разве порядочные люди подглядывают за женщинами, которые раздеваются?
Но он, казалось, даже не слышал ее голоса.
– Ты спрашивала меня, делла-уэлла, почему именно ты? – Он судорожно рванул занавес, и за ним открылось чудовищных размеров зеркало, чуть затуманенное небрежностью полировки. – Смотри же!
Раздался короткий свист, словно подозвали собаку, и тотчас же весь сонм пепельно-воздушных прислужниц сбросил свои одеяния. И девушка увидела себя, залитую медвяными предзакатными лучами, – живой взметнувшийся огонь меж задымленных холодных угольков, пламенная птица Феникс среди серых воробьев… Ну почему, почему Скюз не видит ее сейчас – такую?
Но вместо младенчески-голубых очей джасперянина на нее глядели цепенящие ужасом глаза хищника, в глубине которых мерцали фосфорические блики, и ей не пришло на ум сравнить их с плотоядным огнем тигриного или волчьего взгляда, потому что она знала: нет во Вселенной страшнее хищника, чем человек.
«Никогда не показывай зверю, что ты его боишься, – всплыли в памяти наставления отца. – Не можешь нападать – обороняйся без страха. Страх всегда брешь в защите».
– Я хочу увидеть, князь, как они танцуют! – Это просто счастье, что она не успела выдворить «этот кордебалет». Пока вокруг такое сонмище обнаженных гурий, бояться нечего.
Теперь, похоже, Оцмар ее услышал – он бросил одно коротенькое непонятное слово, и обнаженные пепельнокожие красавицы закружились в нестройном танце. Приблизившись к девушке, все еще стоявшей на своем пьедестале из боязни оказаться с Оцмаром лицом к лицу, они склонялись, касаясь лбом колена, и, устремившись к окну, вспархивали на резные перильца, заменявшие подоконник, и стремительно ускользали по невидимой отсюда наружной лестнице. Ничего себе танец. И хламидки свои не подобрали, если придется бежать, можно поскользнуться.
– Мне нестерпимо знать, что кто-то, кроме меня, осмеливается глядеть на тебя, делла-уэлла, – даже солнце, которому принадлежит все живое! – В его высоком, срывающемся голосе звенела такая страстная ненасытность, что девушка невольно съежилась и присела на шероховатый черепаховый панцирь столешницы, обхватив колени руками. Увидела в зеркале собственное отражение, горько усмехнулась: ну прямо персик на эшафоте. И – то ли зеркало мутнело, то ли в комнате сгущалась нерукотворная мгла, но теперь загорелое тело девушки не светилось, подобно юному взлетному огню, а тускло рдело бессильным угольком.
В этой неотвратимо надвигающейся пелене мрака было столько чужой, удушающей воли, что она сорвалась с места и бросилась к окну с отчаянным криком: «Гуен, Гуен!» – и с размаху ударилась в упругую поверхность тяжелого полупрозрачного занавеса, наглухо замыкающего оконный проем. Смутные контуры города-дворца угадывались за его янтарно-дымчатой и совершенно непроницаемой стеной, но теперь над всем этим хаосом башен, куполов и простирающих руки к солнцу белесых статуй навис начертанный на занавесе всадник с диковинным мечом, напоминающим хвост кометы, на бешеном единороге, вонзающем свой загнутый книзу рог в собственную грудь.
Девушка мягко развернулась, словно готовясь к прыжку. «Не загоняй зверя в угол, – говорил отец, – это утраивает его силы. Бей его, когда он на свободном пространстве».
Теперь загоняли в угол ее.
– Ну, и долго ты собираешься держать меня взаперти? – проговорила она тоном, не сулящим ничего хорошего.
– Ты не взаперти, делла-уэлла. Ты в своем городе и вольна распоряжаться всем, что дышит и что растет, что вырублено в скалах и выращено среди трав, что уловлено в струях ветра и что поднято с озерного дна…
– Спасибо, не надо. Если ты такой добрый, то найди мне белокожего малыша – и расстанемся по-хорошему. У меня тоже, знаешь, нервы на пределе.
– Подарки не возвращаются, делла-уэлла. Этот город – твой…
– Да что ты заладил – твой, твой… Не нужен мне, не нужен, не нужен! Гори он синим огнем!
Он дернул головой, словно его ударили по лицу, и, резко отвернувшись, прижался лбом к зеркалу. Тугая, напряженная тишина не просто повисла – она нарастала, как может нарастать только звук; никогда не испытывавшая приступов клаустрофобии, девушка задыхалась от гнетущего ощущения сдвигающихся стен. Она невольно повернулась к принцессе, как бы прося у нее поддержки, и натолкнулась на острый, почти ненавидящий взгляд. «Да что же ты делаешь, что ты творишь, капризная самовлюбленная дура, – читалось в этом взгляде. – Сейчас он вышвырнет нас из дворца, и кто нам тогда поможет искать моего сына?»
Таира пожала плечами, встряхнулась, и с нее словно слетели колдовские чары. Ну, немного душно – потерпим. Паршивый полумрак, так это еще прабабушка как-то бросила мельком: мол, не позволяй мужчине гасить свет, это – прерогатива женщины… Тогда она не поняла. Теперь поняла – наполовину.
Она вздохнула, нагнулась и подняла чье-то кисейное покрывало. Хорошо, длинное – удалось завернуться, получилось что-то вроде сари. Жаль, никто не оставил тапочек. Скользнула к горемычному князю, замерла у него за спиной.
– Ну прости, Оцмар, я погорячилась. Настоящая Царевна Будур тоже, знаешь, была не сахар…
Сейчас он обернется и отчихвостит ее последними княжескими словами. И будет морально прав. Дареному городу в подвалы не смотрят. Она смиренно сложила руки на груди и опустила голову. Но из-под опущенных темно-каштановых, с золотыми кончиками ресниц все-таки зорко следила за тем, как он томительно-медленно поворачивается к ней, подняв руки то ли для проклятия, то ли для заклинания.
– Ты отвергла то, что я строил для тебя половину моей жизни… – Шепот его был бархатист и горяч, но в нем не было даже тени упрека. – Значит, этому городу не быть. Но остальное – твое. Ты – владычица Дороги Будур!
Над головой девушки что-то серебристо звякнуло, и тотчас по плечам и груди словно пробежала ледяная сороконожка и под дымчатую кисею юркнула голубая многолучевая звездочка.
