(Потому что в глубине души знала — стоит этой девочке «рассказать правду», и ей поверят. Чужая девочка будет важнее и значительнее своей дочери, потому что в этот момент она станет, конечно же, гласом общества. Станет теми самыми людьми, которые «а что люди подумают», перед которыми стыдно, которые мерило правильности всего. Светкина мать в ситуации выбора всегда выбирала чужих, потому что свои безопасны и бесполезны.)
Одним словом, она решила, что ничего не было. Если что-то непонятно, опасно или стыдно, об этом просто надо не думать, говорил ей коллективный опыт её семьи.
Сначала не думать было нелегко. Она то и дело хваталась за свой блокнот, а когда рисовать было нельзя — изо всех сил рассказывала себе какую-нибудь очень жизненную и драматическую историю. Но после первой сессии её жизнь довольно сильно изменилась: Светка как бы ушла из дома. Формально она всё ещё жила с родителями. Её вещи лежали в том же шкафу, её книги занимали те же полки на гигантском общем стеллаже в коридоре, её стол стоял в маленькой комнате, как и её тахта. Но фактически то, в чём она ходила сейчас, зимой, и её учебные тетради, и её кассеты с музыкой, и всякая канцелярка, и расческа, и зубная щетка — всё тихо и незаметно переехало в неуютную, не очень чистую и довольно захламленную однокомнатную квартиру, в которой проживал её… ну, скажем так, её парень.
Они уже прошли этап самой сильной влюблённости, успели потрахаться в разных странных местах (в том числе, в одной из башен крепости зачем-то), посмотреть вместе какие-то типа важные фильмы и послушать какую-то типа любимую музыку, поговорить о каких-то типа важных вещах и даже — о боже, обсудить какое-то типа совместное будущее.
Светку моментами пугала серьёзность, с которой Сашка относился к этому всему. Та часть её личности, которая была старше её самой и выросла из чужого (по большей части, книжного) опыта уже понимала, что эти отношения не вечны. Говоря честно, даже едва ли продержатся ещё пару лет, и в самом оптимистичном варианте — до конца её учёбы в вузе. Она не проговаривала это даже самой себе, но чувствовала, что эти отношения несимметричны. Потому что Сашка с такой серьёзностью относился вообще ко всему: к своей работе и науке, например. К отношениям с вышестоящими, всеми этими кандидатами и докторами наук, доцентами и профессорами. Он серьёзно относился даже к юмору, и это пугало сильнее всего. Основное «я» Светки, которому было семнадцать лет, и которое нашло в Сашке почти всё, чего ей должны были, но не давали родители, старательно отворачивалось от этого страха. Но та, другая, часть в тринадцать прочитала собрание сочинений Мопассана и несколько вещей Моэма, а в четырнадцать — «Сто лет одиночества» (что повлияло на её взгляды самым странным образом), и эта часть теперь сильно напрягалась. Она знала, что вовсе не хочет прожить с этим человеком всю свою жизнь, вырастить детей и мирно выгуливать шпица в старости.
(В выпускном классе Светка выбрала сдавать обязательный экзамен по литературе не сочинением, а докладом-исследованием. Классуха, мир её праху, предложила исследовать Алексиевич. Светка прочитала «У войны не женское лицо» два раза — просто так и с закладками, сдала доклад на пять, помучилась кошмарами пару недель и сделала для себя еще несколько печальных выводов относительно природы человека. Это не касалось напрямую отношений с мужчинами, но… как-то всё равно касалось.)
Сашка был хороший парень. В общепринятом смысле, поскольку с красным дипломом закончил вуз, поступил в аспирантуру и теперь очень увлечённо ковырял себе личную нору в обширном граните экспериментальной науки. Ему нравилось придумывать механизмы, устройства и приспособления для разнообразных издевательств над материей, и он готов был сидеть у себя в лаборатории с утра до ночи. Он не курил, умеренно выпивал и своей сдержанностью в общении производил впечатление воспитанного.
Знакомство со Светкой несколько сбило его с пути истинного, но только временно. Как только их отношения определились и наладились, он тут же впрягся в привычные постромки. Лаба, ассистентские обязанности и рытьё толстых англоязычных журналов занимали большую часть его дня.
И Светку в целом это устраивало.
Для неё это был шанс получить, что называется, две горошки на ложку. У неё был парень, который, тем не менее, не маячил вокруг постоянно и не мешал её попыткам социализироваться.
Конечно, такими словами она не думала. Она вообще в то время не обдумывала происходящие с ней процессы, зато очень много думала о своём положении в жизни. К сожалению, вместо того, чтобы подумать действительно о себе, то есть, о своих потребностях и перспективах, она думала о себе в глазах других. Если бы её спросили, она бы честно ответила, что не стремится сливаться с толпой, что ей хорошо одной и она, слава зайцам, самодостаточный взрослый человек. Про ровесников она привыкла думать пренебрежительно. В основном её высокомерие базировалось на осознании своей эрудиции и начитанности (и правда, начитанна она была даже чересчур), а также на хорошем, как она считала, воспитании (хотя это было совсем не так). Довольно долго ей было легко ощущать превосходство, потому что родители не слишком заботились о её будущем и пристраивали её, если можно так выразиться, туда, где она им не мешала, но находилась на глазах. Её школы, которых она поменяла несколько, были плохими во всех смыслах. Последняя (с чокнутой классухой) была на общем фоне ничего, но именно там Светку долго и со вкусом травили местные гопницы. Это было скверно, но в качестве вторичной выгоды поселило в ней необоримую уверенность в своём уме и интеллигентности. К тому времени доверия к родителям у неё не было даже на то, чтобы попросить купить прокладки. Она их или воровала у матери (а та, будучи трусливой ханжой, делала вид, что не замечает), или покупала на нерегулярные и скудные «карманные» деньги. Время от времени её искушала мысль о зачистке родительских кошельков (зачем таскать вещи, если можно стащить деньги), но она так ни разу и не украла у них ни рубля. И не из страха, а из брезгливости. По её представлениям воровство было уделом очень, очень жалких людей без капли чести. А она (думала Светка гордо) для себя хорошо понимает, что такое честь.
Собственно, эта самая честь очень сильно мешала ей в отношениях с Сашкой. Потому что он действительно был хороший парень, интеллектуально взрослый и с вполне определившимся характером. При этом эмоционально он был примерно младшеклассником, и даже не делал попыток осмыслить тот факт, что с ним живёт не взрослая и настроенная на семью женщина, а… Светка. Иногда она ловила себя на мысли, что он как будто игнорирует то, чем она реально является. Как будто упорно видит на её месте кого-то совсем другого. И что самое неприятное, она сама иногда начинала видеть на своём месте кого-то совсем другого. От этого делалось даже не страшно, а тошно.
Довольно сложно продолжать видеть в себе кристально чистую натуру, если в один прекрасный момент понимаешь, что, в общем и целом, в отношениях с парнем тебя держит только возможность жить в его жилье.
В середине весеннего семестра Светка уже так устала от Сашки и от себя рядом с ним, что почти готова была вернуться в родительскую квартиру.
Вот как раз тогда-то её и нашёл третий раз.
Глава 4.
С Сашкой вдвоём они выпивали редко и совсем немного. Он относился к алкоголю опасливо, потому что ничего в нём не понимал. Как и многие специалисты в области естественных наук, он был потрясающе образован в своей области и потрясающе же несведущ во всём остальном. В темной бездне его гуманитарного и общежизненного невежества высились острова классической музыки (мама-пианистка) и советского кинематографа (дедушка-телемастер). Вина в их семье не пили. Женщины употребляли «сладенькое», ликеры или наливки, а мужчины — ну, мужчины пили водку или коньяк. В загородных поездках летом считалось нормальным выпить пива. Сашке крепкий алкоголь не нравился. Кроме того, покупать любой заметный объем и пить его в одиночку — рискованная идея, а Светка всю эту горючую гадость не любила тем более. Вино, особенно хорошее, стоило дорого, да и попробуй найди его ещё в те славные годы. Подростки и молодёжь наливались многочисленными сортами дешевого пива, а те, что побогаче, покупали алкогольные коктейли в алюминиевых банках. О, «Джин-тоник», ты навсегда в наших сердцах. После пива хотелось писать, после «джин-тоника» — блевать, зато между открытием банки и прогулкой в кустики тебе какое-то время было тепло и хорошо.
