Сёмку даже не спросили — без него по рукам ударили. Свадьбу назначили на Покров, хотя отцу Покров — самое неудобное время, все деньги в деле. Вот тут и взбрыкнул Сёмка: сказал, что лучше удавится, чем женится на Катьке. Что не он слово купеческое отцу Катькиному давал, не ему и держать. Отец и добром его упрашивал, и грозил, и прибил разок — Сёмка рогом уперся, хоть на куски его режь. А сам уж решил, что сбежит с Олёнкой и повенчается без отцовского благословения.
Отец о свадьбе-то по всей Черной Слободке раззвонил, взаперти Сёмку держать ему не с руки было — и так болтали много. Тут как раз время подошло посконь скупать, отец по деревням сам поехал, а Сёмку с приказчиком оставил встречать подводы на въезде в город. Дело-то Сёмка знал, торговаться умел не хуже отца, все хитрости мужицкие давно выучил, — но не до поскони ему было. В первую же ночь поехал к Олёнке. Она, конечно, на мосту его не ждала, а дома у нее он не бывал ни разу, знал только, что на отшибе она живет, в сторонке от Ужова. А ночи темные, долгие уже были — глаз коли. Сердцем он, что ли, почуял, куда ехать надо? Только видит вскоре огонек позади села, у самого леса. Пустил коня вскачь, не побоялся в темноте с дороги сбиться. Глядит, а Олёнка уж бежит ему навстречу. Услыхала издали топот копыт, узнала.
Соскочил Сёмка с коня, а она на шею ему кинулась, хоть раньше только за руку себя брать позволяла: плачет, смеется, слова ласковые шепчет. Рассказал ей Сёмка, как и что, предложил бежать вместе с ним. И подумал еще про себя, что если не согласится — может, прав отец, из корысти она замуж за него хочет. Но Олёнка даже раздумывать не стала, согласилась сразу. Конечно, подготовиться надо было, денег раздобыть на дорогу, батьку найти, который без благословения обвенчает, — тоже не задаром, — да и жить потом нужно чем-то. Сёмка думал в Москву двигаться, там людей побольше и заработок можно найти, но для этого надо хоть какой-нибудь документ иметь. В общем, условились, что к сентябрю Сёмка все соберет и так же, ночью, за Олёнкой приедет.
А прощались на заре — он чуть не наплевал на сборы в дорогу. Хотел тут же на коня ее посадить и увезти с собой куда глаза глядят.
Только иначе дело повернулось.
Оставалось до сентября несколько дней всего, уже собрался Сёмка в дорогу, когда отец взял его в город, — пили они в трактире с каким-то московским купцом, заносчивым и разбитным. И в Черную Слободку возвращались поздно, к полуночи ближе, верхом. Отец беду издали почуял, еще в перелеске коня погнал быстрее — зарево в небе разглядел. А уж как на мосток выехали, откуда всю Слободку видно, так сразу стало понятно, что это их дом горит. Отец так коня разогнал, что Сёмка отстал от него немного, совсем немного.
Дом уже весь пылал, до крыши. Ворота распахнуты были, соседи водой его заливали — да разве такое потушишь? Смотрит Сёмка вокруг, а ни матери, ни сестер не видит. Отец к самому крыльцу подъехал — конь от испуга на дыбы взвился. А отец сразу с коня — на ступеньки и в дверь, в огонь прямо. Сёмка даже крикнуть не успел. Соскочил с лошади, «батя, — кричит, — батя, стой!», бросился к крыльцу — а горит крыльцо, горячо, дым черный, дышать нечем. Прыгнул через ступеньку, но тут его соседи за ворот ухватили, на двор выволокли, подальше от огня. Рвался Сёмка, трое держали.
И минутки не прошло, как выбежал из дома отец. Кричит, а одежда на нем пламенем пылает. С крыльца то ли спрыгнул, то ли упал — ну тут народ его водой стал поливать, залили огонь, конечно…
Через три дня только отец умер. Мать с сестрами в дыму задохлись — это все Сёмке так сказали, что не живыми они сгорели. Может, нарочно сказали, чтоб он не мучился. А отец из дому жестянку вынес — она к пальцам ему прилипла, хотели оторвать потихоньку да выбросить, но он не позволил, а перед смертью отдал ее Сёмке. И клятву с него взял, что никому он ее не отдаст ни за деньги, ни под страхом смерти, только сыну своему или внуку.
Ни о какой свадьбе речи не было, конечно. Катенька к Рождеству замуж вышла — не стал ее отец год ждать, — но Сёмку это не опечалило. Приказчик, подлец, вздумал Сёмку вокруг пальца обвести, отцовские деньги хитростью себе присвоить, да не на того напал. Деньги Сёмку не очень-то тогда волновали, обидно было за отца, что тот пригрел змею на груди. Но в ноябре Сёмка и гильдейский сбор заплатил, и налог на перевод наследства, и свидетельство на себя выправил. А если б не приказчик, так и сидел бы сиднем…
К Олёнке он до весны не ездил. Нет, не верил, что она к его горю хоть какое-то касательство имеет, не верил! Но ведь все вышло, как тетка ее обещала. Жил Сёмка всю зиму в бане, она целехонька осталась, с наветренной стороны стояла. И, как отец, просыпался иногда среди ночи от шороха и прислушивался. Собак не только на ночь, но и днем иногда с цепи спускал. Не боялся, нет, — знал, что могут и баню теперь поджечь. Если столько душ ради этой жестянки загубили, значит, в самом деле она дороже жизни стоит.
Жестянку он в ларчик положил, заказал мастеру в городе: чтобы в огне не горел и в воде не тонул. С виду — будто для девичьих побрякушек, перламутровый, с медными уголками. На виду не стал ставить, в сундук убрал и под полок задвинул. И все думал еще: если гореть баня будет, долго придется ларчик из сундука доставать…
Пасха в том году поздняя была, и на Масленицу уж снег начал таять. Опять ехал Сёмка домой поздно и тоже пьяный был, только не на радости — с тоски напился. Остановился в перелеске, слез с лошади, постоял немного, прошлую Масленицу вспомнил. И так ему тошно стало, что обнял коня за шею и заплакал. Олёнку вспомнил и что спасла она его тогда. Лучше б и не спасала…
Потом всю ночь Сёмка не спал, не мог об Олёнке не думать. А на утро сел на коня и в Ужово поехал. Всю дорогу назад повернуть хотел, не знал, как придет после этого на могилу к родителям. Но так и не повернул. Подъезжает к мосту — а на нем Олёнка стоит, ждет его. Будто заранее угадала, что он к ней в этот самый час приедет.
Глаза у нее еще больше стали, еще синей. Смотрит она на Сёмку и обнять боится. Он сам ее к груди прижал, она так руки опустив и стояла. Шептала только тихонько: «Сёмушка, сокол мой ясный…»
Конечно, она о поджоге не знала ничего — потом услыхала, от людей. И сразу тогда на дядьку своего подумала: ведь рассказал ей Сёмка, как они с теткой к его отцу приходили. Про грамоту в жестянке Сёмка ей говорить не стал.
И надо было убить их обоих, и дядьку-колдуна, и тетку-ведьму, дом им надо было сжечь, а не сватов к ним присылать! Не смог Сёмка. От Олёнки не смог отказаться.
Она его еще полтора года ждала — для девки срок немалый. К следующей зиме Сёмка дом начал строить, ну и отошел уже немного, поуспокоился. Денег отцовских ни рубля не потерял, даже заработал чуть-чуть. Дом на старом месте стал рубить, без роскошеств, но и не без изыска. Печь изразцовую заказал хорошим мастерам, окна остекленные, крылечко резное, подклет высокий, каменный. И крышу тесовую не просто на два ската, а со скосами, и светелку наверху, и резьбу богатую. Строил и думал, как Олёнка в нем хозяйничать станет, как детишки по полу будут босиком бегать — сам строгал половую доску, плотникам не доверил.
