— И что тебя всё время тянет в этот район? Ясно же, что её здесь нет!
Мотоцикл умчался. Его место, взвизгнув шинами, занял автомобиль. Хлопнула дверца, затем — дверь подъезда.
— Лохи уходят в небеса,
Горят холодные глаза, — с чувством пропел молодой голос.
Ренат с 12-го этажа побежал, прыгая через ступеньку, но вдруг резко затормозил и уставился на Виню.
— Клава, хорош кошаков в подвале разводить! Слышь, Клава? Всех их прикончу! Вонь на весь дом!
— У меня просто кот убежал, сейчас я его поймаю и унесу обратно домой, а вони никакой тут вовсе и нет! — сердито сказала Виня.
— Ты чего вые…шься, Клава? Чего вые…шься, спрашиваю?
Виня на всякий случай промолчала.
— Смотри у меня!
Ренат прыгнул в лифт и уехал.
Гелий рассказывал, что этот бритоголовый шпингалет в кожане жужжал всем во дворе, что мечтает стать киллером. На то похоже. Еще и всех женщин Клавами обзывает, дурак…
Кота в подъезде не оказалось.
Виня, чуть не плача, побрела к лифту…
— Найдется, — уверенно заявил Гелий. — Погуляет и придёт.
Виня промолчала. Она уже не надеялась увидеть кота живым. Но что толку говорить об этом с Гелием?
И тут раздался звонок в дверь. Пришел друг Гелия Гриша Мерзляков, худой чернявый бородач, похожий, по мнению Гелия, на Чака Норриса. Гриша принёс подмышкой бутылку пива и… беглого кота, живого и невредимого.
— Вот, держите. По двору носился.
Тедик урчал и бодал Гришу в нос.
— Ах, ты мой хороший! Ты мой сладкий! Гелик, отдайте мне этого чёрного, а?
Сияющая Виня возмутилась.
— Гриша, ты сбрендил! Это же свадебный подарок! Совсем недавно он весь помещался у меня на ладони. Он носился, как метеор, абсолютно ничего не жрал и истошно вопил от голода. Я совала его носом в молоко, кашу, рыбу, мясо — он бил лапами по тарелке и снова орал. Тогда я стала разжёвывать еду и кормить его изо рта в рот. Некоторое время он только так и ел, потом стал есть сам. Теперь он то и дело облизывает мне лицо и обожающе смотрит на меня своими зеленущими глазищами. И ты хочешь, чтобы я его отдала?
Гриша молча пожал плечами и выпустил вырывавшегося кота, который тут же запрыгнул к Вине на колени.
В очередной раз подал голос дверной звонок.
Пришла дородная женшина в массивной шубе и попросила отдать Тедика ей.
— Он недисциплинированный, избалованный. — сухо ответила Виня и захлопнула дверь.
Некоторое время разговаривали на кухне.
Потом осоловевший Гелий допил пиво, открыл в комнате окно, врубил радио на полную громкость и лег спать. Виня сидела возле включённой плиты, потому что в квартире стало холодно, но Гриша бубнил что-то об у-шу и тай-цзи-цюань, мешал писать, и она заперлась в туалете.
Гриша вскоре ушёл, беседовать со стеной ему было не интересно. Сидя на закрытом крышкой унитазе, Виня доделала абзац рассказа, потом пошла в комнату, закрыла окно, выключила радио и забралась на тахту рядом с Гелием под плед и свою пятнистую искусственную шубку. Гелий недовольно заворочался, обхватил её рукой и снова размеренно захрапел.
Засыпая, Виня почувствовала, как пушистый тёплый клубок протискивается под ее плед и устраивается у нее подмышкой, разогнав оттуда всех остальных мохнатых конкурентов — Стрылька…
Утром Виня встала раньше всех и обследовала квартиру на предмет изменений, произошедших за ночь.
Тома Буланова уже не было, зато на кухне появился спящий Пашка, который, как всегда, при малейшем шорохе проснулся со вскриком:
— Кто это?! Кто здесь?!
— «Стой, кто идет»… Я это, я, — размеренно-усыпляюще проговорила Виня, оглядывая стулья, столы и стеллажи в поисках кошек. Все поголовье было в сохранности и дрыхло на мебельных выступах различной высоты, только Стрылька, вылезшая из-под пледа, восседала на Вининой подушке и следила за хозяйкой пристальными блестящими глазами.
Виня вспомнила свой сон: она превратилась в котенка и терлась о ноги друзей, которые ее искали. Друзья ее не признавали, отмахивались, и она с плачем убежала, куда глаза глядят… После пробуждения осталось до странности острое чувство тоски и страха…
Виня передернула плечами и оглядела комнату еще раз, ища, чем бы отвлечься. Долго искать не пришлось — Пашка попросил заварить чаю.
Виня сполоснула ковшик в ванной (на кухне кран не работал), наполнила его холодной водой, поставила на плиту и включила конфорку.
— Что ты сейчас пишешь из прозы?
— Ничего. Только записываю сюжетные идеи. Нет условий.
— Какие еще условия? Сидишь дома, в тепле, не работаешь, накормлена, одета, обута. Чего еще надо?
— Тишины. Чтобы ни радио, ни телик, ни плеер не орали, и люди не галдели и с вопросами не приставали. Гелий, к примеру, способен разглагольствовать круглые сутки, что и делает.
— А когда его нет дома?
— Тогда ты галдишь или еще кто-нибудь. Вы же все постоянно со мной о чем-нибудь советуетесь… Да и некогда. Если женщина работает, то она работает, а если сидит дома — значит, должна готовить, ходить в магазин, стирать, писать библиотечным почерком статьи мужа, потому что и пишмашинка, и компьютер сломались… Все равно нет времени.
— У-у-у, Виня, по-моему, ты капризничаешь. Не знаю, не знаю, в Москве столько возможностей, вот в провинции вообще ничего нет. Если очень надо, если человек захочет, он будет писать в любых условиях, по ночам, в подворотне, в туалете, где угодно — и добьется своего.
— Гелий вообще считает, что лучше всего пишется в экстремале, а тепличных условий не бывает, — съязвила Виня. — Но у меня они были. Мать взяла на себя стирку, готовку, уборку, лишь бы я писала. И сейчас я только пристраиваю в редакциях то, что написала тогда.
Пашка хмыкнул.
— Виня, посиди со мной, — произнес он ворчливо-просительно.
— Мне некогда.
— Ну, пожалуйста. Я тебя очень прошу.
У Пашки была манера надувать свои и без того пухлые губы, глядя круглыми глазками исподлобья, как обиженный ребенок.
— Я занята.
— Ну, пожалуйста.
Он поймал пробегавшую мимо с посудной тряпкой в руках Виню, рывком водрузил себе на колени, обхватил руками и уткнулся бритой головой ей в грудь.
— Погладь меня, ну, пожалуйста.
— Пашка, ты с ума сошел. Гелий увидит. Между прочим, он — твой друг, — успокаивающе сказала Виня.
— Ну, пожалуйста. От него не убудет.
Виня вздохнула. В который раз уже происходила эта сцена? В сто первый?
— Ещё скажи, что от него не убудет, если я с тобой пересплю.
— Конечно! А что тут такого?
— Ничего. Тебе двадцать четыре, а мне тридцать девять. Нашел бы ты хорошую девчонку себе под стать. Я-то тебе зачем?
