– Жила-была девочка по имени Седка, и никто в целом мире её не любил.
Вообще-то её не всегда так звали. Когда-то девочка жила в городе под названием Аджанаб – зажиточном и хорошо построенном местечке, пировавшем и процветавшем в дельте широкой реки, полной золотого ила. На улицах Аджанаба горделиво развевались алые флаги, а сами улицы, великолепные и извилистые, тянулись к его драгоценному сердцу. В доме матери девочку все любили и оберегали, и казалось, что так будет всегда, что ветер с запахом корицы всегда будет касаться её кожи, пока она спит.
Но Аджанаб угас, как угасают города, и однажды наступил день, когда рыба ушла из окрестных вод, а торговцы уже не хотели пробираться сквозь густую грязь, чтобы попасть в блистательную гавань. Люди один за другим начали покидать свои выкрашенные извёсткой дома. Они бросали плодородные поля, которые раньше с такой любовью и постоянством затапливали чистые зелёные воды.
Седка, ничем не отличаясь от множества других, кому было не суждено вновь назвать тёплые и ветреные южные края своим домом, стояла с родителями на палубе корабля и смотрела, как вдали исчезает город с перламутровыми куполами, превращаясь в мерцающую чёрточку на фоне моря. Она дни напролёт глядела за борт, её волосы путались на солёном ветру, и, хотя родители просили её спуститься в трюм, она не слушала. Они отправились на ледяной север, в другие гавани – большие и маленькие, где потерянные дети Аджанаба могли вновь разбогатеть благодаря китовому мясу и тюленьему жиру. Их путь лежал в город Мурин, который располагался на берегу залива, у края серых бурливых вод, словно дитя у материнской груди, и служил пристанищем для любого корабля, пересекавшего бриллиантово-блестящие волны.
Но путешествие оказалось сложным для её родителей: в Мурине царила бесконечная зима, холода были жестокими, а люди – холодными и суровыми, как снег на плоской крыше. Неустанная дрожь пробирала их до костей, и, не прожив на солёном ветру у моря и года, родители Седки умерли.
Она росла медленно, как ясеневое деревце, жила на грани нищеты и голодной смерти, занимаясь починкой сетей с рыбачками, когда они разрешали ей делать часть своей работы, выполняя странные поручения в доках. Всё ради нескольких грошей, чтобы купить кусок черствого хлеба и к нему – чуток тюленьего жира.
Седка отличалась находчивостью, но не красотой. Лицо у неё было простецкое, ничем не выделявшееся и не запоминающееся. Глаза – водянисто-зелёные, как неглубокие озёра в зимних сумерках. Узкие губы вечно трескались; кожа не молочной белизны, как у девушек, которые ели апельсины и клубнику с серебряных тарелок на завтрак, и не загорелая, как у дочерей докеров. Она грызла ногти и общипывала шелушащуюся кожу на тыльной стороне ладоней. Хотя Седка была того же возраста, что и любая девушка из числа тех, кто проводил дни, развлекая поклонников в парчовых гостиных, где звучал тихий смех, встретив её на улицах деревни, люди думали, что видят ребёнка. Седка не была такой высокой и стройной, как те прелестницы, – её бы вовсе никто не замечал, если бы не волосы.
На следующий день после похорон отца и матери девочка стала седой, точно старуха. Волосы падали на её костлявую спину водопадом всех оттенков штормовой пены: сланец и серебро, лёд и пасмурное небо, дым и туман, пепел и железо. Это было не больно – она просто проснулась, чувствуя под ногтями могильную грязь, и увидела в зеркале, что цвета её родины, раньше мерцавшие будто пламя лампы в её густых локонах, исчезли без следа. Она была бесцветной, как океанская пена на обломках кораблей, разбившихся о рифы.
Так уж вышло, что девочка стала помощницей рыбачек, которых в доках было множество; с ними она чинила сети и латала паруса. Именно из-за волос они прозвали её Седкой. Муринцы не любили девочку, но терпели и давали работу, чтобы у неё в животе не урчало от голода, хоть он и не бывал полным. Они не замечали, когда она спала в похожих на пещеры складах корабельных плотников, свернувшись клубочком внутри недостроенного клипера. Седка искала утешения среди теней, не поднимала головы и шла по жизни с грузом печали, который уже успела взвалить на свои хрупкие плечи.
Как-то вечером она вместе с круглолицей женщиной натруженными пальцами чинила последнюю сеть, большую и серебристую, и, подняв голову от работы, обнаружила, что рыбачка сунула в складки её желтой юбки апельсин. Седка посмотрела на свою благотворительницу, чьи распущенные каштановые кудряшки обрамляли лицо, которое могло бы принадлежать упитанному гному, – круглое, весёлое и краснощёкое. Тело у неё было крепкое, как у моржа, гладкие мышцы выделялись под слоем жира. Женщина подмигнула Седке, не переставая делать быстрые стежки, её мясистые пальцы так и мелькали среди льняных верёвок.
– Не хочу, чтобы твои хорошенькие зубки выпали, милая. Апельсины тут как рубины, их любят сильнее золота и ценят вдвойне. Старый друг с юга каждую зиму присылает мне ящик. А кто-то вроде тебя заслуживает время от времени получить рубин.
Седка повертела в руках полыхающий фрукт. Когда она заговорила, её голос был тихим и хриплым, потому что ей редко приходилось им пользоваться; он скрипел, как латунные ворота, которые долго не открывали.
– Там, где я родилась, они растут на деревьях – сотнями, будто капельки огня. Моя мать добавляла корочки в пироги.
– Выходит, ты где-то родилась! – Женщина рассмеялась, и её грузное тело содрогнулось, точно рыкнувший медведь. – Ты не вышла из волн уже взрослой, не приплыла к берегу на раковине? Что ж, теперь мне будет спокойнее: не хотелось бы провести половину рабочей смены бок о бок с наядой.
Седка моргнула, коснувшись высоких скул ресницами, бледными, словно покрытые ледяной коркой паруса.
– Так вот что про меня рассказывают?
– Кое-кто любит небылицы. Но про тебя говорят редко – ты незавидная невеста и будешь жить в доках, пока не примёрзнешь к доскам. Такая жизнь редко вдохновляет сплетников на то, чтобы почесать свои длинные язычки.
Седка не нахмурилась, как на её месте поступила бы другая, а просто забралась назад в раковину, из которой чуть выглянула на ласковый голос незнакомки. Та протянула руку с толстыми пальцами, унизанными железными кольцами, и положила её девочке на плечо.
– Я не хотела тебя обидеть, милая, – меня-то точно не назовут Королевой китовых песен ни ближайшим летом, ни потом. Не хнычь, не надо! Просто у Сигриды язык без костей и рот открывается без спроса.
– Не переживай, – резко ответила Седка, стряхивая её руку. – Плакать не стану. Ты сказала правду, я знаю.
