костяшками пальцев:
– Уж я бы с ним за амбарами поумильничала.
Орепея благодарно накрыла её руку своей. Эльбиз добавила сверху свою, жестоко завидуя посестре:
– Вот почему одним – гордое витяжество, а другим – рубахи посадские, чтоб их моль побила, кроить?
Нерыжень подмигнула:
– Ты, свет, из старца негодного тоже мешок с трухой сделала бы. Дале сказывай, бабушка.
– Он, проклятый, ждал-пождал… а там сыну велел: жёнку поучи, зане родителей богоданных не чтит! Стал меня Загоска поколачивать… да всё крепче. Начал ведь по приказу отецкому, потом самому в охотку пришлось.
Душистый сбитень, доставленный расторопной чернавкой, остывал непочатый. Есть повести для сладких заедочек. Есть – под горькую полынницу с горлодёром.
– Однажды я, побо́ю не вынеся, всё как есть Загоске открыла…
– И что? – Голос царевны прозвучал хрипло.
– А как сама думаешь, дитятко? Ещё добавил Загоска. Молвил, поди куковать мне, кукушка ночная, на благодетеля! Я непраздна была… в ту же ночь скинула… снова мужу виновна была… А месяц спустя золовушку на посад сажали, мёд-пиво рекой! Не ведаю, с чего началось, о чём старый во хмелю разболтался… Только на отходе веселья Загоска мой взял употчевал батюшку кулаком, да в висок. Тот с лавки кувырнулся – и дух вон.
– Поделом, – сжала кулак царевна.
– Дурень, – сморщилась Нерыжень. – Кого покарал?
Орепея кивнула.
– Люди тогда густо жили, не как теперь. Со всякой малостью до царских судей не бегали. Мир вязал, мир решил. Уж как-нибудь и моим Загоской распорядились бы, да случился на ту пору объезд земель. Царь Эрелис, мученика Аодха благословенный родитель, в нашей круговеньке на погосте стоял. Донесли ему… У доброго царя суд короток был. Ушёл мой Загоска на Пропадиху пешком. Лишилась моя свекровушка одним днём и мужа, и сына. А кто злу причиной? Ясно дело, невестка…
Царевна слушала, опустив подбородок на кулаки. В детстве, скитаясь по зеленцам, Лебедь насмотрелась-наслушалась ещё не такого, но те скорби ей были вчуже.
– А ты нас с Аро жалеть, – сказала она. – Мы ж за каменной стеной… пальцем бы кто нас… а ты!
– А я, дитятко, отрезанной горбушкой упала. Собрала узелок да пристала к людям прохожим, что в город тянулись. Осень, помню, тёплая выдалась… как раз по первому снегу добрела я в Глызин торговый.
– Тот, который после помёрз?
– И ништо́ ему, месту злому. Я там рабой жила, головы не поднимала, поясницы не разгибала. И стирала, и мыла, и кадушки таскала, и люльки качала… и постели стелила, и… Только не понесла больше – знать, с первым изро́нышем материнство утратила. Ну вот… в годах уж была, когда наконец подле хуторянки доброй пригрелась. По Беде, спустя несколько лет, они с мужем за море собрались, мне двор отказали. Вот тогда зажила я, деточки. В своём дому госпожой! Два года с денёчками…
– А люди злые? Дверь не ломали?
– Как без них. Только я своё уже отбоялась. К любому подхожденьице умела найти. Бывало, на порог с грозой – за порог с поклонами, мотушью величают…
– И тут мы, – вздохнула Эльбиз. – И всё прахом.
Орепея вытерла глаза:
– Вы мне солнышками стали. И дядька ваш грозный, бывало, как улыбнётся… а уж Бранко молоденький…
Нерыжень склонилась к уху царевны:
– Станешь с мужем жить, свет, буде кто обидеть решит… Ты сама-то не убивай, мне лучше скажи.
Ознобиша сидел на куче стёганок у стены. Глаза временами закрывались, он уплывал в ласковое тепло, но голова неловко клонилась, и он возвращался. Было хорошо.
Здесь, в глубоких недрах, когда-то рубили красивейший камень, изобильный древними раковинами. Добытое унесли бесконечными лестницами, пустили на украшение заоблачного дворца. Там каменные улитки и леденели теперь – забытые, не нужные никому. Опустевшую выработку населяли порядчики Гайдияра, пока она не стала им тесновата. Ныне здесь властвовал Косохлёст. Учил добрых молодцев, набранных в охрану Эрелиса. А Ознобиша сидел праздно. Смотрел.
В шершавой стене было вырублено подобие печурки. Заботливая Эльбиз сама уложила мякоть, сделала ему гнездо. «Поспал бы», – сказала она, потому что райца вправду спал плохо, тревожился. Стёганки пахли человеческим трудом, печным дымом сушильни, немного – сальными вытопками для смазки доспехов. Ничего общего со смрадными войлоками передвижного узилища. Было уютно, не хуже, чем среди книг.
– Я те дам! – кричал Косохлёст. – Куда вылез геройствовать? Живо встань, где стоял! А ты, зеворотый, чаек взялся считать?
У стены горело несколько жирников. Посреди чертога, на расколотой чушке, покинутой каменотёсами, сидел царевич Эрелис. Чтобы не было скучно, толстой иглой вывязывал уже третье копытце. По сторонам бдели стражи с деревянными бердышами, остальные ребята изображали кто татей, кто рынд, кто простых мимоходов. Злодеи пытались обмануть охрану. Отвлекали кто как умел.
– А что он!.. Будто у сестры моей на мякитишках лежал! – яростно порывался виновный. – Пусти! Рыбам скормлю!..
Его бердыш лежал на полу, он горел местью обидчику, зацепившему за живое.
Обережный воевода встряхнул парня:
– Я тебя самого к рыбам отправлю! Завтра велю твою матушку поминать, да погаже! – И укорил телохранителей, рассеянных в потешной толпе: – А вы, дальний круг? Почто задорщика пропустили, беспелю́хи?.. По местам все! Ещё раз!
– Мой отец с одним дядей Космохвостом улицами ходил, – вздохнул Эрелис, меняя клубок. – Надо править так, чтобы любили…
Косохлёст зло огрызнулся:
– Правь как хочешь, моё дело – злодеев не подпускать!
За каменным выступом царевна Эльбиз увечила болвана, свитого из подвяленных водорослей. Разила его, как злобного снохача. Метала гвозди, спицы, даже толстые булавки для взбитых волос – всё, что может попасть под руку кроткой андархской царевне. Любо-дорого! Эльбиз не давала промашки ни с разворота, ни в кувырке на бегу. Вот снова вскочила, весёлая, живая, свирепая. Почти красивая.
– Лучше бы поучилась плечиком дёргать, – сказала Нерыжень.
Таково было новое поветрие при дворе владыки Хадуга. Младшие царевны, боярские дочери, комнатные девки – все утратили разум. Только и делали, что вскидывали плечико и косились, хлопая ресницами из крашеных пёрышек.
С лица Эльбиз пропала всякая радость, осталось желание убить и самой заколоться сайхьяном, кинжальчиком чести.
– Не угодишь вам! Выучила лисий ход… – Лебедь проплыла десяток шагов, да так, что парни рот разинули. – Старцы ветхие посмотрели – скромности не подобает!.. За братом просеменила – судачат, мешки травяные, будто я лисьего хода освоить не возмогла!
Терпеливая Нерыжень закатила глаза:
– Добро… Погожу, доколе уймёшься.
И прямо сквозь гущу парней пошла к Ознобише. Тегиляев-подкольчужников навалено было много, найдётся и ей местечко присесть. В отличие от Эльбиз, натянувшей любимые домашние гачи, витяжница была одета по-девичьи. Ознобиша обрадованно завозился, потянулся встречать, какой уж тут сон! Нерыжень не касалась ножками пола, подумаешь,
