закрутку озаботились вложить ножны с ножом. Поэтому Киец дышал. И раб вправду держал перст погружённым внутрь человеческой плоти. Затыкал им, как пробкой, сонную жилу, вспоротую разбойным ножом. Крепкий жгут позволял медленно освобождать жилу, а девка, вытащив откуда-то иглу с ниткой – у справной девки игольник всегда при себе, – бестрепетно, точно порты латая, сшивала живую плоть. Прямой иглой поди умудрись, но Кудряшка справлялась. Стежок, узелок, стежок, узелок…
Рощинке вдруг перестало хватать воздуху. Он жадно разинул рот, отвернулся… Посмотрел снова…
Кощей наконец убрал свою страшную руку, девка бережно распускала скрученный пояс. Чинёная жила наполнилась током крови. Вздулась сердитым желвачком… шов набух, но удержал.
– Полики из-под шатра несите сюда, – не моргнув глазом распоряжалась царская друженка.
Киец слабо застонал, в измятом горле хрипело. Кажется, ничего радостней Рощинка отродясь не слыхал. Вот теперь можно было спорить, куда везти Кийца. К тётке Грибанихе? К матушке друженки, мудрой ворожее Путинье?
Кощей обратился в струйку тумана, тихо-тихо утёк прочь, долой с глаз. Только девка уследила за ним, но ничего не сказала.
Та ночь в Шегардае выдалась беспокойной. Настолько, что рано утром город просто гудел. От Ватры до края Оток, не говоря уже о Лобке, и в перечне досветных невстреч рана Кийца оказалась даже не главной.
Как раз когда он истекал кровью на берегу Веретейной, в доме купца Радибора поднялся крик:
– Убили! Уби-и-и-или… – и во двор заполошно выскочил молодой Радослав, обнаруживший в сокровенном покое тело отца. Он же назвал подоспевшим черёдникам позднего гостя, засидевшегося с Радибором наедине. Черёдники бросились по свежему следу и на пороге «Ружного двора» закалачили руки Коверьке. Посовестному человеку, а проще говоря, влиятельному шегардайскому вору. Как рассказывали самовидцы, Коверька весьма удивился набегу:
– За что?..
Видоки тоже остались в недоумении. Все знали – Коверька давно оставил крадьбу и жил тихо, разбирая свары босомык да жалобы горожан, не нашедших правды у судей. Черёдники оподозренного слушать не стали, сволокли вора в расправу.
Ещё не лязгнул засов в двери каморы, когда на окраине Ватры полыхнул двор бабы Грибанихи. В промозглом Шегардае пожары были редкостью. Если когда и случались, занявшееся больше дымило и шаяло, чем горело. Гибло обычно не многое, но тут!.. Кто-то полил маслица и запалил три угла разом. Пламя стеной, вихри, треск, летучие головни!.. Смелые соседи выбили горящую дверь, но только успели вытащить сомлевшую хозяйку и двух сироток-помощниц. Больше не спасли совсем ничего. И дом пропал, и ухожи, полные зелейных припасов.
– Обизорники! – рассудили кутяне. – Некому больше! Киец хвосты ущемил, отыграться решили!
Грибаниха стояла в одной исподней рубахе, куталась чужим плащом и даже не плакала. Кто-то вслух поминал, как прежде Беды поджигателей без суда бросали в пожар. Да толку с тех разговоров, ведь никого не поймали.
– Волна пышная, волна богатая да густая! Водоросли киянские, руно несчётное, травы на лугу заливном! Солнышко озаряет, ветры буйные развевают, живые воды силу дают! Не отменит слова моего ни глупый, ни мудрый, ни добрый, ни злой, ни старый, ни молодой…
Бабушка Орепея деревянным гребнем выглаживала льняные пряди Эльбиз. Алая с золотом лента и бисерный накосник дожидались в сторонке.
– Значит, Тадга по книгам счёл, что месяцу ныне время расти? – изогнула бровь Нерыжень. – Под землёй сидя, небом распоряжается?
– Так Мартхе говорит, – кивнула Эльбиз.
Орепея усмехнулась:
– А то я без книг не ведаю…
– Помнишь, Нерыжень, дядя Космохвост нам друг дружку охорашивать претил, подавно бабушку допускать? Всё сами!
– Как не помнить…
– Ох боялась я его, – покачала кикой Орепея. – Строг был рында ваш, не подступись! И кругом прав. Ныне сестрица рядом, завтра разлучить норовят.
Эльбиз улыбнулась воспоминанию:
– Я первое время сенных девок гоняла. Писку было!.. Потом Аро усовестил. Сказал, их сечь за нерадение собрались.
– А до чего уж хотелось мне вам обеим русые косыньки выхолить, – продолжала Орепея. – Своим-то дочкам не довелось.
Царевна похвалила:
– Сладостно чешешь. Думы думаются…
– Мечтать тянет, – насмешливо поддакнула Нерыжень.
– Ну тебя!
– Что ж маки на щеках процвели?
– Сама будто не мечтаешь?
Нерыжень легко созналась:
– Бывает.
Орепея разобрала волосы Эльбиз натрое, готовясь плести. Царевна завладела гребешком, поскребла, задумчиво повертела. Бабка всполошилась:
– Опять гадала никак!
– Гадала, и что? – пуще зарделась царевна.
– Хотя бы к Вещему колодцу не хаживала? Воду бурную не слушала? Страшное это место, говорят…
– Туда не ходила, – отреклась Эльбиз. – А что такого-то, о суженом погадать?
– А то, дитятко милое, что от лишних грёз сердечко вострепетать может. Прельститься. Добрый молодец в мечте за собою поманит, ан государь владыка совсем другого разуть велит? Каково-то смиришься?
– Ты, бабушка, – прищурилась зоркая Нерыжень, – больно складно баешь, поди, сама и ночами плакала, и смирялась?
Орепея отмахнулась, ловя упущенные пряди:
– Не обо мне, старой, речь… да сиди уже, егоза!
– Вот сколь знаем тебя, столько слышим: не обо мне да не обо мне да всё позабыла, – одним голосом приобиделись девки. – Нам-то кого прикажешь пытать про щемленье сердечное? Харавониху?..
– Матушка Алуша несудимо жизнь прожила. Рубаху материнскую всечестно сложила. А я? Стыд да срам…
У назва́ных сестричек разгорелись глаза.
– Нешто с ласковыми девушками гуляла? Утехи тайные ведала? По городу в назидание водима была?..
Бабка смахнула некстати явившуюся слезу:
– Уж и каяла себя, что лучше б с блудяжками… поди, не всё на тяжёлке брести, иногод соболями куталась бы… хороша была, говорят… девство жениху сберегла, а проку?
Сестрички переглянулись. Нерыжень высунулась наружу, послала шуструю чернавку за сбитнем и перепечей.
– Сказывай, бабушка.
Орепея вздохнула:
– Грешна я. Как вы, судьбу по юности вопрошала. Воск лила, кочета пускала из колечка клевать… Нагадала сватов от красноимённого, что вот ужо заглядится на пригожесть мою… Покуда мечтала, батюшка сговорил. В ближнюю деревню, за ро́внюшку, такое же, как мы сами, чадо мужицкое. Загоской звали его. Я реветь, по мечте своей тосковать… батюшка батогом на ум направлять… да что теперь. Расплели косу на две, повоем покрыли. Вено взяли богатое: корову с телушкой.
– И что? Нравен муж оказался?
– Охти, деточки… Зажили вроде, как люди живут… Я тестяные ушки лакомые лепила… Выбранит, бывало, Загоска, да тут же и приголубит… А вот у свёкра-батюшки, горе моё, зуб на красу женскую страсть востёр оказался. Сына женил, водимая брюхата, меньшица в молодёнках, а всё не сыт.
Девки переглянулись.
– Взялся старый со мной не в час заговаривать. Полно, мол, персты белые трудить, над корытом гнуться… да за ручку и подержит, пятернёй по спинушке проведёт… а ёмь когтистая жаром пышет, сквозь душегрею слыхать! От страха душа вон!
Нерыжень хрустнула
