Футляр открылся с легким щелчком. Открылся сам, хотя Мефодий и не думал прикасаться к нему. Из футляра дохнуло жаром. Мефодий ощутил запах паленой ткани. Бархат, на котором лежал меч, не горел и почти не дымил, а сразу темнел, истлевая от жара. Контуры черного пятна расползались, повторяя очертания меча. Меч же был не просто раскален. Он пылал так, будто секунду назад вышел из горна и теперь готовился принять тяжелые удары кузнечного молота.
Смотреть на раскалившийся меч было жутко, однако Мефодий понимал, что ему все равно придется взять его. Если враждебная, разлитая здесь повсюду магия, на которую меч отзывался жаром, так сильна, расставаться с мечом было безумием. При этом, что странно, сам Мефодий не видел пока никаких опасных энергий, кроме слабого, но вполне контролируемого некросвечения, которое исходило от распавшейся прахом головы.
Мефодий закрыл глаза, глубоко втянул носом воздух и потянулся к мечу. И хотя рука его была пока в воздухе, он явственно ощущал жар.
– Раз… – считал он вслух. – Два… Еще немного… Три… Четыре… Пять… Ну же, мрак меня возьми, шесть!!! Ничтожество! Слабовольный слизняк! Шесть, я сказал! НУУУ!
Рука продвигалась вперед толчками, все неохотнее и неохотнее, как трусливая гусеница. Мефодий рассчитывал взять меч на счет «три», но вот уже и «пять», и «шесть» прозвучало, а рука все так же повисала в воздухе. Мефодий оттягивал мгновение, когда ему придется взяться за раскаленную полосу и погасить ее жар своей плотью.
Наконец Мефодий понял, что еще секунда-другая, и он окончательно проиграет битву своему страху. Рассердившись на себя, он открыл глаза и, коротко вскрикнув, схватил пылающий меч.
В первое мгновение боль была обжигающей. От руки она поднялась в мозг, охватила все тело и… внезапно отпустила. Меч продолжал полыхать, но рукоять его стала гораздо холоднее. Должно быть, умный артефакт восстановил связь с сознанием Мефодия, узнал хозяина и, получив обратный болевой отклик, остудил рукоять.
Давая ладони остыть, Мефодий перебросил меч в левую руку и осторожно стал приближаться к низкому, всего в две ступени, крыльцу подъезда, покрытому липкой слизью, в которую превращался прах по мере того, как из него уходили последние некросилы.
Перешагнув лужу слизи, Мефодий толкнул дверь. Бесполезно. Тяжелая дверь даже не шелохнулась. Предположив, что она открывается на себя, он потянул и с силой дернул. Дверь поддалась, уступила, но уступила лукаво. Деревянная ручка, хрустнув, осталась у него в руке. Мефодий отбросил ее и посмотрел на ладонь. Старая пыль и птичий помет дорожкой бежали вдоль линии ума, смешиваясь с кровью из глубокой царапины. Царапина, видно, была оставлена еще проволокой.
– Ответ неправильный!.. Ладно, не хочешь по-хорошему – тебя предупредили! – пробормотал Мефодий.
Он отступил на шаг и, коротко выдохнув, как учил его Арей, рубанул дверь мечом. Он ожидал вспышки магии, разрубленной наискось двери – чего угодно. Однако все оказалось куда прозаичнее. Меч отколол от двери большую щепку, оставил длинную, сантиметров в пятьдесят, царапину и благополучно лязгнул о плиты крыльца, едва не оставив незадачливого рубаку без ступни.
Буслаев удрученно посмотрел на меч. Стоило ли так пылать и излучать магию, чтобы в результате вышел пшик на тему шекспировских финалов в театре при дурдоме? Поверить невозможно: неужели это один из трех самых сильных магических клинков? С другой стороны, мечи-артефакты существа нравные. С ними все не так просто. Они с удовольствием рассекут доспехи (желательно тоже магические, чтоб было чем похвастать на ржавчине лет), но резать колбасу или прошибать двери… Фи, увольте нас от этого, младой челаэк! Это не комильфо!
– Хорошо. Допустим, и это неправильный ответ. Попробуем изобрести что-нибудь менее эффектное, – сказал Буслаев, правильно истолковавший направление мыслей своего меча.
Он спрыгнул с крыльца, обежал дом по асфальтовой дорожке, малоромантично споткнулся о сырой картонный ящик и в результате без особых сложностей забрался в дом через скалящуюся осколками стекла раму.
Дом медленно умирал. Внутренние перегородки первого этажа были уже кое-где пробиты. Двери сняты. Все, что можно было увезти, – увезли. Все, что можно было сломать, – сломали. Везде, где можно было нагадить, – нагадили. Чудом уцелевшая белая ванна с длинным блестящим гусаком крана одна сохраняла хоть какую-то узнаваемую порядочность. До тех пор, во всяком случае, пока, заглянув внутрь, Мефодий не узрел утонувшую в зеленой воде крысу.
На стене висел календарь за позапрошлый год. С календаря Мефодию двусмысленно улыбалась одетая по-пляжному девица. Зубы у нее через один были закрашены черной ручкой. Мефодий машинально помахал девице рукой. Он уже привык в офисе Арея к тому, что все портреты живые. Однако девица не ответила. Она то ли никогда не была, то ли уже отвыкла быть живой.
Мефодий неосторожно зацепил ногой старый стул без сиденья. Стул покачался некоторое время в задумчивости, а затем все же упал. Но упал неохотно, все с той же вялостью, которая была разлита тут повсюду. Сложно было поверить, что здесь, в этом умирающем доме, кто-то когда-то жил, страдал, смеялся, плакал, мечтал и любил. Дом покорно, с равнодушием ожидал, пока его снесут и вместе с ним снесут и всю его обветшавшую память.
Держа наготове меч, Мефодий пошел по коридору к лестнице, заглядывая в комнаты. Клинок у него в руках продолжал пульсировать. «А ведь, друг ты мой Меф, здесь что-то не так! Не ндравится мне ентот домик!» – говорил он всем своим видом.
– Даф! – окликнул Мефодий громко. – Дафна!
Тишина. Где-то в дальней комнате хлопнула незакрытая рама. Но она, кажется, хлопала и раньше и в этом смысле не выдумала ничего нового. Мефодий еще трижды окликнул Даф, но ему ни разу не ответили.
Еще десяток шагов, и длинный, общежитского типа коридор внезапно оборвался. Направо была заколоченная дверь – та самая, через которую Мефодий не сумел попасть в здание. А вот и пара наискось вбитых больших гвоздей. Теперь ясно, почему дверь проявляла такое упорство. Наверх шла лестница без перил, нелепо обрывающаяся после первого же пролета.
Мефодий шагнул к лестнице. Меч заалел у него в руках огненной полосой. Смотреть на него было невозможно – глаза переставали видеть что-либо еще. Лишь рукоять оставалась холодной.
Буслаев с тревогой огляделся. Как будто ничего опасного. Несколько ржавых прутьев арматуры, лежащих в ряд и упиравшихся в коляску от мотоцикла, довольно неожиданную среди всего этого хлама, но тоже, в целом, довольно объяснимую. Битый кирпич, стекла, два стула без сидений, поставленный набок старый телевизор, какое-то разбросанное тряпье. Вот, пожалуй, и все. Однако тревога не отступала. Интуиция давно уже – едва ли не с того мгновения, как голова распалась гнилью, – подсказывала ему: что-то идет не по плану. Во всяком случае, не по его плану. Что кто-то другой цинично навязывает ему эту игру.
