парни сильней Верешка, но и он в четырнадцать годков стоял жилистый, крепкий. Прикосновение к женскому телу обдало почти ужасом. Дешёвые во́ни, скверна распутства… Костлявая, в чём душа, увядшая плоть, давно не знавшая мыльни… Трусливая мысль о соседях: а ну как заметят склонившимся над непуткой!.. Верешко, привыкший ворочать громоздкого Малюту, поставил женщину на ноги, не заметив натуги.
– Пойдём, сударыня… куда шла, сведу… – Он не знал, как к ней обращаться, но она не слыхала. Клонила голову, хватала воздух, точно плотвица на берегу. Какое вести, впору на плечах относить. Делать нечего, он повернулся к девчонке. – В кружало шли? Ночевать?
– Дяденька… – только пискнула она. Наверно, Верешко ей казался уверенным, взрослым. А может, ровесник вроде Хвалька Опалёнича уже мял и тискал её мамку-растрёпу… за чёрствый кус, за кружку мерзкого пива…
Непутка вдруг ожила, рванулась бешеной кошкой:
– Зенки повыцарапаю, задарма лапать! Пусти!..
– Ну тебя! – У Верешка, в мыслях не державшего неволить её, лишь моранская воздержность убрала с языка тяжкое слово. – На закрошни лезь, говорю! К Озарке снесу!
Он в самом деле готов был подставить женщине спину. Глядишь, вправду справился бы, доволок, настёганный гордостью и обидой… Увы, разум женщины, одержимый предчувствием новых бед, уже не судил здраво. Она вцепилась в его руки, расцарапала:
– Снесёшь? А я тебе, значит, плати? Плати, да? Ты ещё к доченьке лапы бесстыжие протяни!
Верешко не смог заслониться. Ногти непутки промахнулись по глазам, зажгли горячие полосы на щеке. Он выпустил женщину, подался прочь. Отцовы затрещины бывали куда тяжелей, но к ним он притерпелся.
– Ну как знаешь, – сказал он сквозь зубы. – Девку хоть пожалей!
Непутка про него успела забыть. Стояла, прислонившись к забору, крепко обнимала плачущую дочку:
– Не отдам… не отдам…
На этом Верешко понял – его дело сторона. Побежал дальше. Щёку жгло и саднило.
В «Зелёном пыже», как обычно, разило несвежей едой, скверным пойлом… и людьми, которым здесь давно было милее, чем дома. Сын валяльщика привычно оглядел залитые брагой столы. Горестно хмурясь, обшарил взглядом пол под столами. Где отец?
– А нету отика твоего, – подал голос Малютин всегдашний застольный товарищ.
– Как – нету?..
– А так, – повернул косматую голову другой мочеморда. Он рассказывал дружкам, как его сживает со свету злая жена; Верешко явился помехой.
– Скороход прибегал, спрашивал, который тут суконщик Малюта…
– Что на углу живёт…
– Его-де купец призывает…
– О продаже рядить.
Верешку на темечко рухнула сосулька в десять пудов. «Радибор! Дом торгует…» Губы еле послушались.
– Какой купец?
Выпивохам стало очень смешно.
– Про то нам не сказывали.
– Важный, вестимо.
– Сядь, малец, хлебни с нами!
Верешко попятился к двери:
– Призвал-то куда?
Это они смогли подсказать, благо речь шла об ином кружале, чистом, богатом, где их не пустили бы на порог:
– В «Ружу» навроде…
– Скороход на тамошнего похож.
Верешко позже не вспомнил, как выскакивал на улицу. Соображать начал, только когда влетел в дозорных черёдников, перебегая Полуденную.
Кутяне, в синих кафтанах, в колпаках с красными околышами, его тотчас узнали. Он тоже каждый день с ними здоровался, но сейчас не знал ни лиц, ни имён.
– Куда мчишь, шабрёнок?
– Гонится кто аль сам угоняешь?
– Отика ищу, – давясь близкими слезами, пролепетал Верешко. – У него хмельного дом отбирают…
– От же ж! – всполошились дюжие парни. – Попустим ли, чтоб горе-злосчастье верх взяло? Чтоб у доброго горожанина, подпоив, дедину выманили?
Малюта был умён. Напиваясь, лупил только сына. Драк в кружалах не затевал, срамных песен по улицам не горланил. Черёдники не раз помогали Верешку дотаскивать отца до калитки. А что у него дома творилось, то в доме и оставалось. Сын сора за порог не выносил, а сторонние люди к Малюте заглядывали всё реже.
– Поспешим, братцы!
– В «Руже», сказываешь?
И Верешко помчался вперёд, слыша позади уверенный топот, смаргивая с ресниц горячие капли. Ощущать за собой справедливую мощь города было сладко, но почему-то и горько. Может, потому, что Верешко нутром чуял: они опоздают. Вомчатся через порог… и увидят, как Малюта помавает рукой, отбитой о руку купца: «Владей, Радиборище. Велю сыну скарб вынести – и вселяйся…»
– Не попусти, Матушка! Вложи ума отику… от неворотимого отведи… а меня…
Грешные деяния вспоминались в неожиданном множестве.
Пробежал мимо уличной святыни, прячась под плащиком от дождя, – нет бы хоть кратенько помолиться, медную чешуйку в горшочек с прорезью опустить…
Пренебрёг жреческим ходом, избрав мирские дела…
А хуже всего – третьего дня заслушался на площади скоморохов. Заезжая ватага являла деяния праведных, славила мужество Гайдияра, не давшего сцепиться дружинам. Как хохотал Верешко, когда величавое сменилось задорным – песней о великом и сокровенном копье! Ватажок Шарап утверждал, будто Меч Державы разыскивал сочинителя, дабы наградить за ум и отвагу… А когда строгий Люторад осудил хохочущих позорян, призвал всех верных уйти – Верешко подосадовал, зачем весёлый глум воспрещают…
– …А мне по грехам моим кару дай… Тебе повинен… надо мной воля твоя…
В «Ружном дворе» были распашные двери. Резные, хвальные, с солнечными ликами на полотнах. Изваянные волосы, бороды и усы красиво струились, превращаясь в лучи огнистого света. Западный лик был старческим, восточный – юным, рассветным.
Верешко схватил разом оба кольца, дёрнул изо всей силы. Заскрипели, упираясь, противовесы, но дюжие черёдники легко развели створки. Верешко едва не споткнулся о кучу тряпья, зачем-то сваленного в придверном углу… вмиг нашёл глазами отца.
Малюта не лежал беспамятный на полу. Не сквернил бороду в разлитой по столу бражке. Сидел почти трезвый. И подле него, о чём-то беседуя, расположился вовсе не Радибор.
Торговец Угрюм, Малютин былой пожилец, обернулся на шум у двери. Заметил Верешка, кивнул с узнаванием, по-доброму и… чуть виновато, или помстилось? Верешко приблизился, перегорая невыплеснутой готовностью вмешаться. Было стыдно перед черёдниками. Получалось, он их зря с обхода сорвал.
– На четыре ветра тебе, почтенный Угрюм, на пути-дорожки безбедные, – отдал Верешко малый поклон. Ниже согнулся перед родителем. – Не гневайся, отик… Люди болтали, с тобой рядом злое случилось…
Глаза у Малюты были заплывшие, в багровых прожилках. Потерявшие способность сосредоточиться, вспыхнуть вниманием.
– А… – пробормотал он рассеянно. – Нашёл, значит… вот как… – Утёр нос и вдруг похвастался: – А я, сын, раба купил! Теперь заживём.
– К-какого раба? – севшим голосом, без должного почтения спросил Верешко. Значит, страшное всё же произошло, Малюта продал если не дом, то полдома уж точно. Одно хорошо. Угрюму продал, не Радибору.
– А вона… – Малюта начал медленно озираться, взгляд шарил, не находя. – Тут где-то…
От сердца чуть отлегло. Отик не впервые нёс небывальщину. Бил Верешка за пропажу медного котелка, забыв, что сам его торговкам отнёс. Теперь
