В общем, подождут.
В дверях Снежана завязла в группке детей лет десяти. Спешили, гаденыши, нажравшись. Она прорвалась в зал, едва удержавшись от желания надавать пинков, и кинулась к кассе. Как раз успела проскочить вперед зазевавшейся парочки. Диктуя заказ, почувствовала, что кто-то буравит ее взглядом. Кому это вздумалось на нее пялиться? Она оглядела весь зал, но ни заинтересованных мужчин, ни недовольных невесть чем теток, с которыми можно было бы поскандалить, не обнаружила. Все прочие категории населения Снежану не занимали, прочих она в упор не замечала. Прежде чем вернуться к заказу, она коротко отлаяла парочку, недовольную задержкой, и нарочито медленно рассчиталась. Ей срочно требовалась разрядка. Взгляд был уж больно неприятный. Тяжелый такой, давящий. Непонятный взгляд.
Над полусъеденным бургером Снежану заморозила неожиданная мысль. Совершенно чужая и лишняя, она взялась непонятно откуда, просто-напросто заползла ей в голову, как какой-то паразит: «А что там семья ест?» Снежана даже жевать перестала, уставившись на кусок огурца, что торчал меж двух котлетин, будто высунутый язык. Покончив кое-как с булкой, она принялась было распаковывать пирожок. Горячий, сладкий. Надкусываешь хрустящую корочку, ловишь языком капельку густого вишневого сиропа... Сережка обожает сладкие пирожки. А Снежана даже банальный блин испечь не умеет, приходится мужу батончиками из ларьков пробавляться. А у нее тут еще и коктейль клубничный... Пуська, конечно, маловат еще для макдоналдсовых сластей, но изредка ведь можно, ребенок не аллергичный, здоровенький, классный такой ребеночек... Ему бы понравилось.
«Стоп! – оборвала она себя. – Что это со мной? Всю семью по ресторанам кормить? Еще чего не хватало! Пусть Тиралд с ребенком дома сидит. В конце концов, это его ребенок. Я тут ношусь, зарабатываю... Не может денег в дом принести – пусть делает, что говорят! Хотя отец-то он и в самом деле неплохой. Пуська его обожает, и он Пуську...» Удовольствие от обеда стремительно шло на убыль. Кинув в сумку нетронутый пирожок, Снежана выхватила кошелек, пересчитала бумажки и монетки и побежала в хвост очереди к кассе.
Примчавшись домой – у старенькой машинки будто крылья выросли, – Снежана прямо с порога кинулась греть в микроволновке кульки и сервировать стол фарфоровыми тарелками из маминого сервиза, скучающими в горке в ожидании Нового года. Усадив ошарашенное семейство пировать, она так же молча, сосредоточенно ринулась в комнату. Муж и сын вздрогнули и переглянулись, прислушиваясь к грохоту уборки. Пуська скоро увлекся жареной картошкой и сладким напитком, зачавкал и захрюкал, как счастливый поросенок. А Тиралду кусок в горло не лез. Во-первых, не мог он сибаритствовать, пока принцессочка там одна убивается. Во-вторых, творилось нечто непостижимое, и черт еще знает, чем это все обернется. Запихнув за щеку остатки бутерброда, он выскользнул из-за стола.
– Шнежечка, хошешь, помогу?
Снежана с пугающей ловкостью сортировала белье. За то недолгое время, что супруг предавался радостям пищеварения, она успела чудовищно много. Уже обнажились, будто воды реликтовых озер из-под вечного льда, полированные поверхности столов и тумбочек, уже площадь чистого пола увеличилась вдвое, и посреди комнаты возникла огромная коробка – временное вместилище для хлама на выброс. Сворачивая Пуськины маечки в одинаковые гладкие прямоугольники, Снежана повернула к мужу отрешенное и неподвижное лицо.
– Нет, я справлюсь, – ровно проговорила она. – Отдыхай. Приятного аппетита.
– Снежа, ты чего? – С перепугу Сережа едва не поперхнулся последним куском булки. – Что-то случилось? Как ты себя чувствуешь?
Беспрерывное мелькание Снежаниных рук замедлилось. Она привстала над кучей белья, сосредоточенно свела брови.
– Со мной все хорошо.
Но Сергей все не отрывал от нее потрясенного взгляда. Лицо Снежаны выразило нечеловеческое усилие – казалось, еще миг, и мыслительное напряжение разрешится открытием главной тайны мироздания. И ее действительно озарило:
– Спасибо, дорогой.
Лицо разгладилось, приобрело прежнее отстраненное выражение, и руки вновь задвигались с механической четкостью.
А в то же самое время прямо за стенкой, в соседней квартире, непонятый гений дизайна Виталик методично и невозмутимо уничтожал свои эскизы и проекты. Подвижная физиономия Виталика, привыкшая выражать гордость, заносчивость, зависть и тысячу других эмоций и чувств – все, что угодно, кроме невозмутимости, – застыла в маску человекоподобного робота. Разрезав последний лист на четыре одинаковые части, он выложил их поверх стопки таких же обрезков, тщательно выровнял и, отступив на полшага, с удовлетворением оглядел бумажную башню. Маска согрелась толикой самодовольства. Если бы Всё увидел в этот момент Виталика, он бы узнал это выражение – и бежал без оглядки. Но Всё не было рядом, он спал на теплом от пыльных досок и голубиного дыхания чердаке за маленьким круглым оконцем, и сны его были причудливы и тревожны. Поэтому ничто не мешало Виталику все глубже постигать кристально ясную истину: все, чем он до сих пор занимался и чем продолжают заниматься прочие дураки, – никакое не искусство, а просто мусор. Он принес из кухни мусорное ведро, аккуратно переселил башню со стола в его зловонные недра и закрыл крышкой.
Покончив с прошлым, Виталик отодвинул всю мебель от длинной стены, вооружился линейкой и карандашом и приступил к делу. Сначала он время от времени отходил полюбоваться на результат своих усилий, но постепенно творчество поглотило его с головой, и он перестал тратить время на ерунду. Виталик и так знал, что создает шедевр. Ничто не могло сравниться художественным совершенством с гладкой, чистой пустой поверхностью, безукоризненно разлинованной по линейке сеткой с шагом в один миллиметр!
Глава 20
Мытарства в чужом краю
Не надо им было заходить в эту деревню. Макар это понимал, хотя признать ошибку вслух было выше его сил. Что-то, видно, носилось в здешнем воздухе, что заставляло скромного редактора принимать волевые решения и наполняло его сознанием своей правоты. Должно быть, пресловутый мужской дух. Им, кстати, здесь и пахло – крепко пахло. Алёна расчихалась, раскашлялась, брызнули из глаз злые слезы, и это было к лучшему. Трудно осыпать мужчину упреками, если першит в горле и глаза слезятся. Из обширного женского арсенала ей остался только обвиняющий вид. Молчаливая аллегория упрека – что совершенно не шло к ее милому умному личику, – она была не слишком опасна для Макаровой новой личности самолюбивого, но ответственного мужчины. Он очень надеялся, что упрямства Алёны хватит надолго, потому что, когда злые слезы сменятся испуганными, а гневно сведенные брови поднимутся скорбными домиками, ему таки придется туго. Что ни говори, в переделку они попали знатную. А виноват он.
