Стража тут же придвинулась вплотную, с лица их начальника, названного на́большим, напрочь пропала любезность. Макар, начитанный в истории, их не осуждал – фальшивомонетчиков в традиционных культурах ну очень сильно не любят. Хорошо, если не вздернут их с Алёнкой прямо тут же, на площади, или в котел с кипящим маслом не сунут без долгих разговоров. А в ладонь на́большего уже лег светлый кругляш с рисунком, в котором московские гости с ужасом опознали птицу-мутантку, широко раздвинувшую ноги и головы. Была ли виной невнимательность, случайность, или же все силы мироздания ополчились против них, да только Алёна ухитрилась расплатиться родным рублем.
– Заморская, что ли? – На́больший повертел монету в пальцах.
– Глядите сами, вроде серебряная, а не серебро. Я уж грызла, грызла, чуть зуб не сломала, и ни следочка.
Тот поднес монету ко рту, сильно прикусил и скривился. Как и следовало ожидать, медно-никелевый сплав достойно выдержал испытание средневековым зубом.
– Только руки не выкручивайте, сам пойду, – тоскливо взмолился Макар.
– Поговори у меня, – буднично отозвался ближний к нему охранник и не особенно сильно, просто для порядка, вытянул древком по спине.
Пленников повели через толпу. Пейзане увлеченно участвовали в дармовом веселье – выкрикивали угрозы и оскорбления, темпераментно жестикулировали, но отбить преступников и устроить самосуд не пытались. Мирная оказалась деревня. В свете недавних событий это было уже везением.
Дворцом правосудия служил небольшой домишко, украшенный двумя колоннами с деревянным навесом над худым крылечком. Под навесом дремал, подперев стену, стражник. Под крыльцом разметалась во сне большая желтая собака. Приближающаяся процессия нарушила сон обоих. Постовой испуганно выпрямился и выпучил глаза. Собака, вскочив, хрипло залаяла, но, приглядевшись, узнала начальство и смущенно замела хвостом по грязи. Эта сцена, должно быть, разыгрывалась всякий раз, когда означенное начальство появлялось в храме общественного служения, и оканчивалась наверняка выволочкой стражу и незлым пинком собаке. Но сегодня на́большему было не до разгильдяйства подчиненных. В своем медвежьем углу он поймал серьезную дичь и мысленно уже примерял на себя новые лычки, или чем тут принято поощрять служебное рвение. Может, жезл ему новый из райцентра пришлют, еще причудливей нынешнего. Подхватив полы длинной одежды, он порхнул на крыльцо через озерко жидкой грязи и отпер дверь преогромным ключом. Крохотная темная передняя, за ней комната малость посветлей и самую малость побольше – и задержанные предстали перед триумвиратом в составе все того же на́большего, хитророжего мальчишки в черной рясе навырост и давешней желтой собаки, как-то просочившейся в судилище и усевшейся перед застеленным пунцовой скатертью столом.
– Вот, задержанные, – объявил старший, полуобернувшись к сопляку. – Записывай их в книгу. Деляги серьезные, фальшивомонетчики.
К мальчишке он адресовался чуть свысока, но словно бы с невольным уважением. Так лицо, наделенное полномочиями, обращается к писарю или другому интеллигенту, которого смахнуть бы, как пылинку с рукава, да нельзя, не положено. Тот моментально извлек откуда-то – может, прямо из воздуха – гроссбух, раскрывшийся сам собой, а из-за уха выдернул палочку, которой тут же начал писать, не макая в чернила. Макар предположил, что юнец в черном объединяет должности секретаря и мага, и не ошибся.
– Лица неизвестно какого звания... – гудел на́больший.
– А вы у нас спрашивали имя-звание? – вклинилась Алёна.
Макар с мольбой обернулся к ней и потому не видел, как маг-писарь, впервые удостоивший задержанных внимательным взглядом, вдруг переменился в лице. Стало оно у него точь-в-точь как у его начальника – то есть, конечно, осталось худым, бледным и незначительным, но озарилось таким же предвкушением новеньких лычек или, может, магического посоха из особо ценных пород древесины.
– Ты бы меня, госпожа хорошая, не учила, я тут, понимаешь, сам ученый...
– Господин на́больший, – перебил юнец звенящим от затаенного восторга голосом, – взгляните-ка, сделайте милость. У меня вот тут разнарядочка от окружного присяжного мага. А тому циркулярчик прямо из столицы переправили, экстренной почтой...
Две головы, плешивая и просто редковолосая, склонились над листом то ли толстой бумаги, то ли тонкой кожи, на поверхности которого медленно сменяли друг друга картинки и надписи. Синхронно переводя глаза то на пленников, то на магическую писульку, начальственная парочка сличала оригинал с описанием. «Ну если у них тут рожи преступников так же рисуют, как на наших досках «Их разыскивает милиция», – подумал Макар, – черта с два они нас опознают». Алёна же явно подумала совершенно о другом, поскольку начала нервно прихорашиваться.
– Вроде похожи, – изрек наконец старший.
Юнец возликовал:
– Ведь похожи, да?
– А может, и непохожи. Мы вот что... Мы их в каземат запрем. И на́рочного в город. Пусть начальство разбирается.
– Господин на́больший, ежели они, это, по нашей части окажутся, вы уж про меня-то не забудьте.
– Не забуду, – обронил сановник и встал, всем своим видом демонстрируя, что решение принято, закон соблюден и добродетель защищена от порока.
Каземат не вполне соответствовал своему названию. Помещение оказалось темноватым, но какое-никакое окошко в нем все-таки имелось. Было оно под потолком, забранное решеткой, но потолок до того низок, что Макару не пришлось даже на цыпочки встать, чтобы обнаружить, что толстые прутья порядком расшатались в гнездах, а тюремные стены сложены кое-как из мягкого камня с толстыми прослойками крошащегося от древности раствора. Немного усердия, какой-нибудь острый предмет, и даже небогатырской силы хватит, чтобы высадить решетку. Впрочем, на этом щедроты судьбы заканчивались. Выходило оконце в малюсенький внутренний дворик, окруженный глухой стеной. У калитки спал стоя очередной горе-вояка, но посреди двора, увы, подремывали еще две большие собаки, черная с белыми пятнами и белая с черными. Спящие, они отчасти напоминали коров, но Макар подозревал, что это сходство испарится, едва они с Алёной покажутся в проеме тюремного окна.
Алёна к окну даже не подошла. Сразу забралась на деревянный настил в углу, заменявший и кровать, и всю прочую мебель. То ли пала духом, то ли кипела совсем уж невыразимым гневом, Макар предпочел не уточнять. Сам он, разумеется, не мог себе позволить предаваться печали или покорно сидеть в куче сена на занозистых досках. Предстояло спасать девушку, и он отмахал не один километр взад-вперед по крохотной камере, напряженно размышляя, пока Алёна дрожащим от сдерживаемой ярости голосом не потребовала сесть и прекратить мелькать перед глазами.
