Настя написала туда и про Соню — только потому, что на календаре был октябрь, и, запертая очередными расстроенными планами в квартире, она просто не могла себя никуда деть. Настина мама, любительница всякого рода присказок и приговорок, называла такое состояние «ищет пятый угол». Настя искала пятый угол всё чёртово воскресенье, когда позвонил их институтский приятель и сиплым голосом проинформировал, что и он, и жена заболели, а значит, их заранее намеченный коллективный поход в баню отменяется.
Сашка по этому поводу энергично заявил, что Зайцевы — дебилы, потому что надо было, как все нормальные люди пойти и сделать прививку от гриппа вовремя. Настя предложила было пойти в кино, но тут очень кстати позвонил свёкр, и муженёк со скоростью звука свинтил что-то там помогать, чинить, налаживать — Настя не вдавалась. Она на автомате сказала — да, иди, нет, не обижусь, а потом обнаружила себя сидящей на кухне над кружкой остывшего чая.
Она пыталась читать, смотреть сериал, вязать, разбирать ноты новой песни, но всё не шло. То и дело она замирала, потерявшись на середине строки, сериальной сцены или недовязанного ряда, и снова понимала, что думает над тем, что рассказала Соня. В какой-то момент она ощутила себя удавом, который проглотил слона. Если бы день прошёл как запланировано, слон оказался бы отодвинутым куда-то на задний план, можно было бы сделать вид, что его нет, и начать есть его, что называется, по кусочкам. Но вышло так, как вышло, и теперь у Насти не было выбора, кроме как снова и снова возвращаться мыслями к ошеломляющей, огромной, неудобной правде и ещё более ошеломляющим перспективам. Возвращаться, смотреть на невозможное и пытаться вжить его в привычную реальность. Вдумать, встроить, привыкнуть, наконец.
— Ты привыкнешь, — сказала ей Соня почти сразу. — Все привыкают. Проще всего, конечно, тем, кто обладает слабым потенциалом и может обойтись простой защитой. Путешественницы — с ними проще всего. Выделить триггер и заблокировать его. С тобой другая история. Ты — особенная.
«Я особенная», — подумала она в сотый или даже тысячный раз, прижав онемевшими пальцами струны и слепо уставившись в листок с песней.
Я — особенная. Я могу во мгновение ока изменить чужую жизнь всего лишь прикосновением. Уничтожить человека или выполнить его мечту. Свести с ума или спасти. Всё зависит от обстоятельств… и от владения мастерством.
— Все поначалу лажают, — сказала Соня. — Чаще всего толкачки бывают либо сильными, либо точными. Из сильных получаются идеальные киллеры, из точных… — Соня усмехнулась, — …тут возможны варианты, но умение переместить человека на десяток метров по точным координатам может стоить огромных денег. Если бы ты была одной из них, я бы просто нашла тебе наставницу и отошла в сторону. Но ты — особый случай.
Я — особый случай. Настя разжала сведённую до болезненности руку, отложила гитару. Встала и бессмысленно походила по комнате туда-сюда.
— Ты, судя по тому, что я вижу, универсальная толкачка, — сказала Соня, — каких во всём мире, по моим сведениям, человек пять. Из них четыре уже очень немолоды и практически отошли от дел, а ещё одна ударилась в православие и ушла замаливать грехи.
— В смысле?! — изумилась Настя.
— В прямом, — Соня вздохнула, — В монастырь ушла, дура, и там её в целом держат за умалишённую, потому что можешь вообразить, что думает средний обыватель про разговоры о волшебном перемещении людей и предметов.
— Кто-то, может, верит…
— Кто-то верит, — кивнула Соня, — Наше дело фильтровать тех, кто не просто верит, а ещё и заплатить за это может и хочет. И лучше, чтобы и те, и другие свои соображения держали при себе.
Настя тогда, во время разговора, всё время ощущала себя канатоходцем на непрочном канате, человеком, который отчаянно балансирует между здоровым прагматическим скептицизмом и отчаянной нуждой, невыносимой жаждой получить ответы на свои вопросы. И Соня не обманула её ожиданий. Она ответила даже на те, что не были заданы.
Только одно осталось непрояснённым. «Наше дело», сказала Соня. «Мы можем», сказала она. «С нами ты получишь возможность».
Кто эти «мы»?
Настя снова прошла туда-сюда, а потом подошла к дивану и плюхнулась на него плашмя. Уткнулась носом в покрывало, повозила лицом по мягкой ворсистой шерсти. Перевернулась на спину и, глядя на волнистые плафоны люстры, спросила сама себя: а я точно хочу это узнать?
Что-то её беспокоило подспудно. Что-то она забыла, не сделала или сделала зря. Наконец, влекомая беспокойством и потребностью в утешении, она прыгнула к компу и загрузила дневники. Под её последним постом ждали привычные похвалы, восторги и вопли нетерпения — ещё, ещё! Настя расслабилась и самодовольно усмехалась, листая комментарии. «Если наука мне надоест, — думала она весело, — я, пожалуй, могу податься в писательницы».
Глава 45.
— Если ей наука надоест, она может податься в писательницы, — сказала Елена, неспешно крутя колёсико мыши. — Писанина, конечно, небрежная, но ей хорошего редактора — и будет не хуже, чем добрая половина современных фэнтезийных книжек.
— Она же это всё не сама придумала, — заметила я, не переставая работать карандашом. Елена никак моё поведение не прокомментировала, она смотрит в экран. Но на мои слова отвечает:
— Если бы дело было только в сюжете.
Я предпочитаю промолчать. Проблуждав всё детство и юность в тумане придуманных миров, я однажды осознала, что слова — не моя стезя. Я любила и люблю читать, а вот писать оказалось скучно и сложно. Все мои залихватские истории, кружившие мне голову и баюкавшие меня среди любых жизненных трудностей, оказывались пресным вторичным барахлом, стоило попытаться заключить их в слова и перенести на бумагу. Нет уж, нет. Я лучше буду рисовать.
Мягкая линия скулы, крупный локон, круто изогнутая кисть руки, подпирающей подбородок. Карандаш, ложась почти плашмя, закрывает широкой и лёгкой тенью длинную шею, а потом, встав почти перпендикулярно бумаге, обозначает чёткую линию выреза футболки, выпуклость ключицы и округлость груди.
Я добавляю тонкие изогнутые штрихи ресниц, чуть усиливаю штриховку на основной массе крупно вьющихся волос — всё, можно и нужно остановиться. Отвести взгляд и от рисунка, и от модели. Отложить карандаш, потянуться, перевернуть лист скетчбука.
Внезапно Елена поворачивается ко мне:
— Покажи-ка.
— Да ну, — я обнимаю скетчбук, словно она может его отнять силой. Елена вздыхает:
— Да брось. Я видела уже, как ты рисуешь.
— Не тебя.
Это чистая правда, я раньше ни разу её не рисовала.
— Ну что я, зря полчаса сидела на попе ровно? — Елена хитро усмехается, — Давай сюда, зануда!
Я не знаю, почему, но я протягиваю ей скетчбук, придерживая на нужном развороте.
Она смотрит. Я вижу, как движутся её зрачки, обегая лист, перескакивая вверх и вниз, задерживаясь на деталях. Вздыхает.
— До чего ж ты романтическая натура, — скетчбук лёг на стол, страницы тут же ожили, перелистнулись к первому форзацу.
— В каком смысле?
— В прямом, — Елена отвернулась, снова принялась скроллить блог Насти. — Не быть тебе великой художницей. Любишь ты красивости наводить.
Внутри что-то болезненно дёрнулось. Пришлось сделать паузу, напомнить себе, что ссориться стратегически невыгодно. Я протянула руку, забрала скетчбук и, долистав до чистых страниц, приготовилась было начать новый набросок. Ну, допустим, даже если она и права, чего теперь? Я в великие и не рвусь. На кусок хлеба с маслом зарабатываю, и норм.
Елена нашла, кажется, что-то для себя интересное, и сидела, снова подперев щёку ладонью. Я прикинула, откуда начать, и… до меня дошло.
— А где твоя бабочка? — спросила я, откладывая скетчбук.
— Сняла, — Елена не обернулась. Мне почему-то показалось, что ей неловко это обсуждать.
— Не боишься больше?
— А чего мне в Стамбуле-то бояться? Он же по-прежнему закрыт. — Она всё-таки отвернулась от экрана, облокотилась на спинку стула и посмотрела на меня. — К тому же, у меня есть постоянный бойфренд. Ты его должна помнить, Али.
