— Вот ты где…а я уж забеспокоился, не сбежала ли от меня жена.
Он стоял в дверях, судя по всему, уже довольно давно. Словно не замечая слез Амариллис, Риго сказал:
— Какие красивые… а вот это я помню, в этом платье ты танцевала на коронационных праздниках в Арзахеле. Амариллис, ты… станцуешь для меня?
Не поворачиваясь, она кивнула.
— Подождешь немного?
— Сколько тебе будет угодно. — И Риго вышел из кладовой.
С силой выдохнув, Амариллис решительно запустила руки по локоть в сундук и достала с самого дна платье — ярко-алое, длинное, откровенно обливающее грудь, талию и бедра и разливающееся книзу водопадами шелка; низкий вырез и подол были украшены бахромой. Из небольшой коробки она достала пару черных замшевых туфель на низких, звонко подкованных каблучках. Никаких украшений к этому наряду не полагалось.
— …разве только живой цветок в волосах. — Под насмешливым взглядом госпожи Эниджи Амариллис и Муна стянули с себя все бронзовые побрякушки и положили их обратно в плоскую вазу, стоявшую в углу учебной залы.
Со времени их первого выступления прошло чуть больше полугода. Однажды госпожа Эниджа оставила двух своих учениц после вечернего класса, отпустив остальных пораньше. Как она им объяснила, девушкам предстояло освоить какой-то особенный танец.
— Но почему только нам? Зачем нам этот танец?
— Ответ в твоем вопросе. — Эниджа внимательно смотрела на Амариллис. — Ксилле, к примеру, и в голову не пришло бы задавать его мне. Надо — значит, надо. А у вас с Муной вечно зачем да почему. Послушайте меня, девочки. Ваш путь, в отличии от других учениц школы, невнятен. Куда и к кому вы отправитесь — неизвестно. Это умение вам не повредит… вы научились искусству шаммахитского танца, пленяющего желание мужчины. Сегодня я покажу вам, как отпустить на волю свое собственное желание.
Когда Эниджа начала танцевать, девушки сначала недоумевали: где же танец? Их наставница застыла, гордо подняв голову, чуть изогнув спину; жили только ее руки. Они то распахивались, словно крылья птицы, пробующей силу ветра, то взмывали вверх, подобно весенним древесным ветвям, дрожащим от сладкого сока, то маняще изгибались, зазывая, обещая… Но вот дрогнули ее плечи, пальцы подхватили подол, каблучки выбили дробь… шаг, поворот, повелевающее движение подбородка… ноги притоптывают, гвоздиками шагов вбивая в пол заносчивое «Я — так — хочу!»… платье взлетает, на секунду обнажая бедра, и опадает, закручиваясь водоворотом… шаг, еще шаг, носок очертит полукруг, каблучок поставит точку… Ученицы смотрели, не отводя глаз и едва дыша, как на их глазах всегда такая сдержанная Эниджа превращается в миниатюрный пожар.
…Амариллис научилась этому танцу очень быстро.
— …мне понадобилось меньше недели, чтобы справиться с ним.
Девушка стояла в кладовке, уже одетая. Не хватало только цветка; но она решила обойтись без него — в ее коротких волосах закрепить цветок было нелегко. Постояв с минуту, она напела несложную мелодию-ритм, напоминая ее Хранителю, и, постукивая каблучками, вышла к мужу.
Риго сидел у раскрытого окна; в просторной комнате, служившей им гостиной, было уже сумрачно. Амариллис остановилась, выпустила из ладони кристалл, выждала паузу и начала танцевать.
Словно язычок пламени зажегся в полутемной комнате. Амариллис танцевала, обретая прежнее безмятежное счастье лучшей плясуньи Лимпэнг-Танга, танцевала, забыв о своем обязывающем положении и прочей мишуре. Сама того не замечая, она превратила изначальную мелодию в один из лоркиных напевов… «И лучшей в мире дорогой…» — и запрокинута, словно в изнеможении, голова… «До первой утренней птицы…» — и Амариллис проводит языком по внезапно пересохшим губам, будто пробует их на вкус… и заполошно, в такт каблучкам, бьется ее сердце, отчаянно всплескивают руки… шаг, поворот — и она замирает, опустившись на пол у ног Риго.
Он поднял — совсем отцовским жестом — ее лицо, и заглянув в черные холодные глаза, девушка увидела в них пляшущие огненные лепестки; дрогнули ресницы… в ее зрачках зажглось ответное огненное мерцание.
— Итак, ты убедила себя? — он улыбался одними губами, храня в глазах предгрозовое молчание.
— Что?.. — Амариллис подняла в недоумении брови.
— Амариллис, — он продолжал невыносимо улыбаться, — я очарован тобою… давным-давно, и меня убеждать тебе нет нужды. Ты повелеваешь… ты позволишь себе — меня?..
Она позволила — обжигающе легко, словно во сне, который потом можно забыть; это не было счастьем; но как устоять перед огнем, который ты сама же и зажгла?..
Освобожденная от длинного, тяжелого в подоле платья, Амариллис легла в руки Риго — беленькая, легкая, как очищенный от коры прутик. Так ложится на землю первый снег, прозрачный и нежный. Ее тело плавилось в его руках, как податливый воск; казалось, что вся она обратилась в горячую воду, еще чуть-чуть — и исчезнет, расплещется, утечет. Но он держал ее крепко, очень крепко, и отпускать не собирался; жаркое дыхание высушивало испарину на ее лице; пальцы, сжимавшие запястья Амариллис, сомкнулись с силой капкана, и даже если бы она и захотела вырваться — ничего бы у нее, беспомощной и всесильной, не вышло. От прикосновений его сухих, искушенных губ она вздрагивала, сминая пальцами простыни; а Риго целовал ее, не торопясь, почти истязая неспешностью… эти поцелуи отнимали у Амариллис последние остатки разумения, воли, памяти, превращая ее в дрожащую от нетерпения, вожделеющую плоть. И когда он взял ее, безжалостно и сладко, она задохнулась в протяжном кошачьем визге, а потом расслабилась и замурлыкала, тихонько покусывая его плечо… покоряясь и владея. Длинные, тяжелые черные волосы перепутались с короткими светлыми, прохладный августовский воздух дрожал над их телами, и в густой тишине вязли их неровные вздохи.
Так ложится на землю первый снег… невесомые, призрачные пушинки, осыпавшиеся с ангельских крыльев, сначала редкие, осторожные, превращаются вдруг в настоящую вьюгу… но такую нестрашную, нехолодную… Уставшая, почерневшая от летних трудов земля ловит их жадными губами, слизывает, впитывает, а они все летят и летят, и нет им конца, и они ничуть не боятся падения — ведь дальше земли все равно не упадешь… Летят, чтобы прикоснуться к остывающему телу земли, прилечь на нем воздушными сугробами, покрасоваться в свой черед белизной и нежностью… и превратиться в грязь.
Они заснули уже под утро, и служанка, пришедшая будить их к завтраку, еле-еле увернулась от бокала, брошенного в нее господином Миравалем-младшим, и уже за дверью выслушала приказание принести его в спальню.
