Убегать от себя можно бесконечно долго. До тех пор, пока в боку не поселится колкая не проходящая боль, пока дыхание — сухое, горячее, как степной ветер — не раздерет горло. Пока вдруг, сам не зная, зачем, не обернешься, не заглянешь в черные глаза ночи, в бездонный небесный колодец с искорками звезд, — и не увидишь холод и пустоту.
…холод и пустоту в отражение собственных глаз.
Я вздрогнул и стер с лица липкую тень тревоги. Бисеринки пота, выступившие на лбу, холодили пальцы воспоминаниями о Бездне.
Тревогу… но чью тревогу?
И чьи это мысли?
— Все в порядке? — вкрадчиво спросил Нэльвё, странно смотря на меня. Я отрывисто кивнул.
— В порядке… — пробормотал я, еще раз проведя ладонями по лицу. Вымучено улыбнулся и сказал:
— Пойдемте спать?
Нэльвё бросил на меня короткий взгляд. Сгреб пустые уже миски, подхватил котелок и, не обронив ни слова, отправился туда, где ручей тихонько плел переливчатую кудель лунно-водного серебра. Я неловко улыбнулся ему вслед. Благодарность, которую я испытывал за то, что он взял на себя эту нехитрую, но хлопотную обязанность, было не описать. По уговору, плескаться в ручье после ужина должен был я, но что-то подсказывало мне, что это не лучшая затея. С меня станется напороться на единственный в округе омут, и если не утопнуть в нем самому, так утопить посуду.
Я медленно выпрямился и шатко замер: пережидал дурноту. Наваждение, порожденное мягким шепотом ночи и пробравшее до костей, выпило из меня все силы.
— Мастер Мио!
Оклик Камелии застал меня, когда я наклонился к одной из сумок, где лежали туго скатанные и втридорога купленные шерстяные одеяла.
Под моим устало-внимательным взглядом Камелия смутилась и, замявшись, сбивчиво проговорила:
— Я… я хотела спросить: долго еще нам до Зеленых Холмов?
Я растерялся, не ожидая этого вопроса. И потому не сразу ответил:
— Думаю, два-три дня. Точно нельзя сказать: в Лесу время иначе, чем здесь. К тому же неизвестно, как быстро Совет согласится принять меня.
— Ясно, — торопливо ответила она, даже не дослушав, и отвернулась, с деланным интересом принявшись выискивать что-то в раскрытом чемоданчике.
Я немного понаблюдал за ней, но, так и не поняв, что сейчас произошло, только пожал плечами. И, подхватив одеяло, пошел устраиваться на ночлег.
Камелия перебирала вещи, чем-то шелестя и шурша, еще с минуту. Потом шорох стих.
Она замерла, помолчала — и неожиданно заговорила вновь, сбивчиво, торопливо, словно боясь передумать:
— Я… на самом деле… вы говорили о том, что настоящий волшебник должен слышать…
— Волю, — подсказал я умолкнувшей девушке. Она еще больше смутилась, чувствуя мой внимательный взгляд, но не отступилась, продолжив уже тверже:
— Да, Воля. И вот, я хотела узнать… а… как ее услышать?
Я невольно рассмеялся — горько, отчаянно, безнадежно.
— Никак! — и прибавил, видя ее разочарование: — Я не смогу объяснить, Камелия. Я пытался объяснить так часто, так много — но ни разу не смог.
— Но вы же сказали, что каждый может…
— Может. Может, но не хочет — поэтому и не слышит. Не хочет — или не верит. А как научить вере? Как научить слышать в ветре не шелест листвы и поскрипывание жернов мельниц, не бег ручьев, а сказки далеких стран и далеких времен? Как научить чувствовать глубже, слышать — звонче? Смотреть — и замечать? Я не знаю.
На мгновение мне показалось, что ее глаза блеснули — злостью ли, отчаянием, выступившими слезами? — но Камелия почти сразу отвернулась. Щелкнул замок, и чемоданчик соскользнул с колен вниз, аккуратно пристроенный в изголовье. Я молчал, не зная, что сказать. Ничего не решив, бросил все еще сжимаемое шерстяное одеяло на землю — и растянулся на нем, заложив руки за голову и смотря на звезды.
На мириады звезд в бездонном небесном колодце…
Давнишняя тишина вновь укрыла нас. Камелия давно потушила костер, и свозь редкое совиное уханье и сверчковый стрекот слышались приближающиеся шаги Нэльвё, шелест раздвигаемых ветвей.
Сон не шел. Я лежал и смотрел на звезды, на раскинувшееся надо мной бескрайнее море, глубже и темнее любого, что когда-либо видела ночь. Россыпи звезд, как капельки искристого серебра, сорвавшиеся с кисти художника, усыпали ее иссиня-черный палантин.
Я лежал и смотрел, не отводя взгляд, и какая-то тихая, странная мне грусть заполняла сердце.
… Ты заставила меня провести в забвении, в безвременье столько лет, сбив с единственно-правильного пути, ничего не объяснив и не дав взамен. Лишила всего, что я любил, и последнего, священного права, что у меня осталось — смерти.
Ты так долго молчала, а теперь вновь ведешь меня дорогой сказителя. Зачем?.. Ведешь видение за видением, столкновение за столкновением… Да, я хотел обрести Путь; хотел с того самого дня, когда все изменилось, закончилось для меня, но…
Но я не могу понять: чего ты хочешь — Прекрасная, Непостижимая?..
— Если захотеть и поверить, — вдруг тихо, едва слышно, прошептала Камелия — так, чтобы приближающийся и насвистывающий Нэльвё ее не услышал. — То я смогу? Услышать Волю?
Я, еще думавший о своем, вздрогнул. Заколебался, не сразу поняв, что она хочет.
А когда понял, сказал:
— Сможете.
— Мы еще не приехали?
— Нет.
— А когда мы приедем?
— Скоро.
— …а теперь мы приехали?
— Нет, Камелия! — не выдержав, рыкнул я. Задаваемый каждые пять мину вопрос сидел у меня в печенках. — Будьте уверены, когда мы приедем, вы узнаете об этом первой!
Девушка растерянно замолчала, нахмурилась и хотела было еще что-то спросить, но я оборвал ее грубым:
— Я скажу, когда мы приедем! — и больше с вопросами она не лезла.
…понять, где начинается Лес, невозможно. Он ведет себя, как капризный ребенок, изнывающий от скуки — путает тропы, незаметно меняет направление, сбивает с пути. Мы должны были выйти к нему еще час назад, и я начинал нервничать: это все меньше походило на игру, и все больше — на нежеланный визит. Стараясь сохранять видимость спокойствия, я уже почти паниковал, чтобы запаниковать, а расспросы Камелии только подливали масла в огонь.
Хуже них было только молчаливое злорадство Нэльвё. Мы почти не разговаривали со вчерашней ссоры — только перекидывались короткими репликами, если возникала необходимость. Отрекшийся больше не насвистывал разухабистые и игривые мелодий, не подтрунивали над нами с Камелией по поводу и без и вообще как будто отстранился от происходящего. Но только «как будто». Я кожей чувствовал его насмешливый, чуть лукавый взгляд, а когда оборачивался, читал в нем молчаливое: «Через Лес, говоришь?»
