Вот вам и последствия, полной ложкой — с сатаной справились, с Валентинианом не получилось. Мораль сей басни очевидна.
Человек на полу кашляет. Смеяться тоже не получается. Жалко.
Ему потом это часто… снилось? Вспоминалось? Точного слова не подберешь, потому что снов, прежних, человеческих, он здесь не видел и вообще не спал, а воспоминания были живыми, возвращали каждую мелочь — он едва в них не утонул поначалу. Часто приходило на ум само — и он каждый раз жалел, что тогда не знал всего и не смог оценить шутку по-настоящему. Он собрал все обломки этой истории уже здесь и далеко не сразу. Только лет через двенадцать после собственной гибели — когда в Толосе от руки младшего брата погиб Теодерих, сын Теодериха, король везиготов. Теодерих-старший, Торисмунд, теперь Теодерих-младший — три смерти, да такие одинаковые… неожиданно, предательски, от своих же. Везиготы, конечно, от соседей многому научились, да и редко у них короли своей смертью умирали, но чтобы так подряд, в одной семье?
Вот тогда он и начал искать причину — и быстро нашел. Несчастная женщина всю силу души, всю остававшуюся ей жизнь вложила в проклятие — в пожелание, чтобы те, кто ее предал, умерли страшной смертью от руки близких. Прокляла отца, старших братьев и того, кто подтолкнул руку Гензериха. А Гензериха с Хунериком — нет. Что с вандалов взять — они действовали сообразно своей природе…
Было очень смешно и, к сожалению, совершенно не с кем поделиться замечательной шуткой. Чтобы из всех убийств, из всех интриг, из сожженных городов отозвалось вот это одно не особенно выделяющееся из общей рутины дело… и отозвалось вот так? Бедные фурии, у них, наверное, долго ничего не получалось, никого из настоящих уговорить не смогли, схватились за первого попавшегося… это Валентиниан-то — близкий? Вот так всегда выходит со справедливостью — задаст кто-нибудь невыполнимое условие, а страдают от этого посторонние императоры.
И рассказать некому… не Майориану же — тот, пока жив был, все никак успокоиться не мог, что его там не оказалось… и замечательно, что не оказалось: два трупа — определенно лучше трех, но эту арифметику бедняга так и не освоил. И смеяться над по-настоящему забавными вещами не научился. И как он со своей серьезностью до пятидесяти шести дотянул, непонятно, видимо, чудом. Лучше бы он с этой серьезностью подошел к производству на свет преемника и воспитанию его… хотя продолжатель дела нашелся, почти сам. А реформа получилась неплохая, хотя местами и слишком поспешная…
Но то, что не сладилось у Одоакра, исправил Теодерих Амалунг, король остроготов. Определенно, с носителями этого имени легко и приятно находить общий язык; и хорошо, что оно так в династии Амалунгов и закрепилось. Государство получилось и крепкое, и разумное. Разве что в последнюю сотню лет, вернув себе имя Ромы, всю Италию и часть африканского побережья, устремилось куда-то… не туда. Видимо, как изумилось тому, что заново склеилось — трудами двоих особо заразных сумасшедших, — так до сих пор и привыкнуть не может.
Кто бы мог подумать, что одного потомка везиготов, выбравшего своим домом Город, и одного каледонца достаточно, чтобы перевернуть и перетряхнуть не только карту, но и раскладку сил на целом континенте? Впрочем, если посмотреть на дела собственных потомков… то даже от того, что первый из них был не родным сыном, а приемным, и можно все свалить на невесть откуда приплывшего кентавра — легче не становится.
А сейчас один из этих потомков, пусть и по женской линии, поднимется на холм, и придется на него не просто посмотреть, а посмотреть близко, ближе, чем до сих пор доводилось… и даже побеседовать.
Это редко получалось — беседовать. В основном, по его собственной вине. Не хватало сил, возможности, нерасчлененного внимания. Новая работа оказалась очень похожей на прежнюю — только всего во много раз больше: пространства, сведений, возможностей, ограничений… Слово здесь, случайность там, перебежавший дорогу заяц, обнаружившийся в кузнице гвоздь, миллионы нитей, ковер — от Ренуса до Гибернии — и никогда силой. Он почти не помнил, где находится и в какой форме существует — был слишком занят. И только иногда, раз в два-три столетия он был нужен где-то полностью, целиком — как сегодня.
Франки… варварами были, варварами и остались. Безнадежно. Ну кто, кто, кто был тот болван, сказавший этому… тезке евангелиста, что он — солдат? Кто, чтоб с ним на том свете обошлись хуже, чем со мной, вбил мальчишке в голову, что его дело — война? Конечно, из мальчика получился неплохой генерал — по их временам, так даже очень хороший. Но это потому, что он — дай ему немного времени и хоть какие-нибудь средства — способен собрать работающий инструмент из любых обломков. Он строитель… и теперь делает армии, как бобер плотины — потому что других задач перед ним никогда не ставили. Что ж. Сами виноваты.
И правда — трудно назвать солдатом, а уж тем более «прирожденным полководцем» и «военным гением» человека, который при первом столкновении с военным делом стал героем анекдота; вот отец его, начальник конницы, или, как у франков нынче говорят — коннетабль, тот действительно, был рожден для сражений. Сын же начал с эпического по масштабам недоразумения, а закончить готов тем, что сам считает полной и законченной чертовщиной. Чернокнижием, точнее. С легкостью необычайной, если о чем и думая, так об одном: как бы, получив от нечистой силы все, что нужно, побыстрей и понадежней прекратить свои дни, дабы никому ненароком не навредить…
Поневоле вспомнишь Торисмунда и начнешь сравнивать. Нет, даже непутевый отпрыск Теодериха годился для войны лучше. Ненамного, но лучше. Потому что этот вот мальчик не соответствует своей роли вовсе.
А скажи ему об этом — изумится, за шпагу, конечно, не схватится… он же к Сатане пришел, продаваться, и продаваться дорого, какие тут поединки; но дар речи потеряет. А если ему напомнить о том, с чего началась его прославленная военная карьера, наверное, почувствует себя очень неловко.
Тогда ему повезло; он вообще необыкновенно везучий, этот франкский мальчик. Другого бы могли и казнить, наверное. Двадцатидвухлетний сын опального заговорщика приезжает в западную армию с инспекцией от тамошнего префекта, то есть, конечно, канцлера — а западной армии он как раз и нужен, там господа островитяне готовят высадку, чтобы в очередной раз попытаться выбить своих мятежных сородичей из Бретани, и у аурелианского командования возникла острая потребность в ком-то с соответствующей репутацией. И, конечно, через две недели от Аврелии до островов все, решительно все знают, что в маленькой прибрежной крепости старший — полковник де ла Валле, новоиспеченный полковник, неопытный, необстрелянный — засунули от столицы подальше. А сам полковник получает на военном совете простой и недвусмысленный приказ: в случае нападения — отступить. С боем, но отступить, крепость сдать и тащить противника вглубь полуострова, где его уже ждут с обоих флангов. Получает устный приказ, кивает, подтверждает, повторяет…
