— Почему?
— Потому что мы похожи. Ты знаешь, что такое погром? Однажды, очень давно, театральные люди услышали, что идет погром, собрали свои вещи, инструменты и парики, костюмы и мебель и весь зверинец, и сбежали. Но они не добрались до Америки и вернулись.
— Им следовало бы определиться, чего они все-таки хотят.
— А тебе следовало бы проявить немножко уважения.
Сияние театра стало меняться. Люстра под потолком постепенно меркла, на стены легла тень, и золотые крылышки затрепетали в предвкушении. Агате казалось, что теперь свет исходит по большей части от сцены, поскольку на ней зажглись огни рампы — однако в глубине продолжали перешептываться тени.
— Они вернулись, — прошептала Агата.
Мама Чезаре взяла ее за руку и не дала вскочить с кресла.
— Бояться нечего. Я потомственная ведунья. У меня есть дар. У моего сына Чезаре есть дар. И у тебя. Ты им нравишься. Они присматривают за тобой. Они беспокоятся за тебя.
— Они вернулись! — больше Агата не могла произнести ни слова. Теперь музыка была слышна уже совершенно отчетливо, она звучала со сцены, а не доносилась откуда-то издалека.
— Тс-с! — сказала Мама Чезаре. — С ними случилось то же самое. Плохой капитан. Он высадил их на берег и сказал: «Америка — в той стороне. Прогуляйтесь немного со своими барабанами, тамбуринами и дрессированными собачками, и попадете в Америку». Но это была отмель. Капитан уплыл, пришел прилив, и все утонули. Все, кроме одной маленькой девочки. Эту маленькую девочку завернули в бархатное одеяльце с красными и золотыми полосками, одеяльце дрессированной собачки Мими, положили ее в барабан, и она уплыла прочь. Теперь они приходят на ту отмель и ждут ее.
— Но она, должно быть, давным-давно умерла.
— Не говори им об этом. Они расстроятся.
Агата заерзала в кресле.
— Сиди спокойно, а то описаешься, — посоветовала Мама Чезаре. — Смотри. Просто смотри.
Мама Чезаре была хорошо знакома с театральными людьми. Она знала их имена и истории их жизни. Она видела их совершенно отчетливо, но Агата словно смотрела в ванночку с проявителем. Медленно, постепенно на сцене проступали силуэты: прекрасные длинноногие танцовщицы в усыпанных блестками трико, силач в леопардовой шкуре, собачки, прыгающие через обручи, жонглеры с булавами… Но она смотрела слишком долго, фотографию не достали вовремя из ванночки с проявителем, изображение потемнело и исчезло.
— Они ушли, — сказала Агата.
— Нет. Перестань смотреть, тогда увидишь.
— Не вижу.
— Что ж, зато они тебя видят. Они очень давно хотели с тобой встретиться. Они говорят мне, что с этим человеком, художником, ты никогда не будешь счастлива.
Агата опустила глаза.
— Знаю. Я ушла от художника.
— Нет. Ты ушла от обойщика и пришла к художнику. Думаешь, я не знаю? Думаешь, они не знают?
Агата снова увидела циркачей. Они стояли на сцене — не танцевали, не жонглировали, а смотрели на нее. Между ними плясали неясные голубые сполохи, похожие на порхающих с ветки на ветку птиц, и от этих сполохов на Агату повеяло теплом любви и сочувствия.
Мама Чезаре гневно ткнула пальцем в сторону сцены.
— Они знают. У тебя был хороший мужчина, но ты выбросила его.
— Это Стопак-то хороший мужчина?!
— Да кто говорит о Стопаке? Посмотри на них. Посмотри на сцену. Думаешь, они не знают? Думаешь, твоя бабушка не знает?
— Бабушка! — Агата, раскрыв рот, смотрела на сцену. — Бабушка, это ты?
Мама Чезаре вышла из себя.
— Глупая девчонка! Это не твоя бабушка. Это мой Чезаре! Ты что, не видишь усы? Как же ты меня утомила! Все, в постель. В постель. А ты иди. И помни!
— Но у моей бабушки были усы, — прошептала Агата.
Агата ехала домой на верхней площадке трамвая, не обращая внимания на холодный ветер, и пыталась уложить в голове все, что увидела и услышала. «Но у моей бабушки были усы, — время от времени повторяла она про себя. — У моей бабушки были усы». В конце концов эта фраза стала казаться настолько смешной, что она и в самом деле засмеялась; а к тому времени, когда трамвай доехал до Зеленого моста, она окончательно поняла, что все события вечера были не более, чем вздор и чепуха. Самый настоящий вздор и несомненная чепуха. А что это еще могло быть такое? Она просто устала, вот и все. Переработала. Призрачный театр, надо же! Привидение в розовом трико и с железными гирями! Чепуха.
Что интересного — поднимать призрачные тяжести, да и откуда вообще взялись призраки гирь? А призрак бабушкиных усов? Эта мысль была настолько смехотворна, что Агата снова рассмеялась — но замолчала, когда трамвай повернул, и там, на углу у «Трех корон», она увидела Гектора. Он был пьян и еле волочил ноги, согнувшись, как обезьяна, и шатаясь из стороны в сторону, от стены до мостовой и обратно. Агата смотрела на него с ужасом и отвращением, как посмотрела бы на любого оборванного пьяницу, но потом вспомнила, что любит его и что ему очень стыдно за то, что он сделал (что бы он там ни сделал), и еще она вспомнила его поцелуи, и ей стало его жалко. Бедный Гектор.
Агата выскочила из трамвая на Литейной и побежала, цокая каблучками по брусчатке. Когда Гектор пришел домой, она уже лежала в кровати у стенки и притворялась, что спит, пока он бродил по комнате, натыкаясь на мебель и производя столько шума, сколько может производить только пьяный, старающийся не шуметь.
Она «не проснулась» даже от грохота падающего стула, а когда Гектор откинул одеяло и срубленным деревом рухнул в постель, она подождала немножко, а потом укрыла его получше, положила на него ногу и поцеловала. Усы привычно кольнули ее губы.
— У моей бабушки были усы, — сказала Агата, снова поцеловала Гектора и заснула.
Так они и лежали, переплетясь руками и ногами, словно нищие, спящие в могиле, когда зазвенел будильник.
Агата перебралась через Гектора (тот не пошевельнулся) и слезла с кровати. Пока она умывалась и одевалась, Гектор перекатился в теплое углубление, оставленное в матрасе ее телом.
Есть было нечего, делать — тоже. Оставалось только поехать на работу, но для этого нужны деньги, а их можно было найти только у Гектора, в карманах его брюк. Вечером ему как-то удалось повесить их на крючок за дверью. Когда Агата тихонько залезла в карман, тяжелая пряжка ремня громко ударилась о стену.
— Что ты делаешь?
— Тихо, тихо, спи дальше.
Но Гектор не стал спать дальше. Он сел в кровати. Вид у него был злой и нездоровый.
— Ты что, роешься в моих карманах?
— Нет. Извини, мне просто нужны деньги на трамвай. Нужно ехать на работу.
