Я чувствовал, что вера находится где-то во мне, сияет чистым белым светом, вобравшим в себя все мыслимые и немыслимые цвета, только не знал, как его освободить, этот свет, скрытый под заскорузлой коркой сомнений, привычек и поступков. И я начал медленно, слой за слоем снимать эту корку со своей души, чтобы добраться до сверкающего ядрышка. Я сдирал грязно-коричневые чешуйки будней, жирные розовые лепестки похотей, мутно-зеленые пятна запоев и постыдные серые кляксы высохших неудач. А оно, это пятнышко, внезапно тоже проснулось, ожило и стало помогать мне, толкаясь и взламывая оболочку изнутри, словно цыпленок Феникса. И я понял, что самым могучим, самым основным человеческим инстинктом является именно вера, а не что-нибудь другое. Пусть коронованные гордыней суетные режиссеры и журналисты пытаются убедить меня и весь остальной мир в том, что в основе человека лежит нечто другое, животное, – пусть. По стараниям им и воздастся, и уйдут они из этого мира нищими, потому что ничего-то у них нет, кроме тусклого, навсегда погасшего камушка за пазухой – все, что осталось от их изначальной веры.
Наконец последняя мутная оболочка лопнула, и чистое пламя медленно наполнило меня, очищая и смывая остатки сомнений, словно разлив весеннюю пойму. Я поднял упавший лазоревый осколок и уверенно поставил его на место. На мгновение камень вспыхнул белым, потом опять принял изначальный цвет и встал куда нужно. Он встал прочно, хотя вокруг него была пустота, что-то, по-моему, даже щелкнуло, словно замок. На всякий случай я попробовал покачать его – камень стоял надежно, словно врос в воздух. Тогда я подошел к краю помоста, перегнулся через зыбкие перильца лесов и весело крикнул:
– Эй, работнички, нечего рассиживаться, собирайте камни и тащите их наверх.
Константин с Гонзой набрали пригоршни разноцветных обломков Божьего Камня и стали подниматься ко мне.
Обретя веру, я поверил и в себя тоже. Теперь задуманная работа не казалась мне невыполнимой, наоборот, она доставляла истинное удовольствие, осколки Божьего Камня, казалось, сами стремились на свои изначальные места, я только помогал им. Так продолжалось час или два, а может быть, и дольше. Наконец мои подручные взмолились.
– Бугор, – тяжело отдуваясь, пропыхтел Гонза. – Давай маленько перекурим, а то ноги отваливаются вверх-вниз бегать. Сил больше никаких нет, одна спортивная злость.
Я спустился с лесов, и мы втроем присели у подножия заметно подросшего Божьего Камня перекурить. Гонза извлек из предусмотрительно захваченного с собой мешка вместительный глиняный жбан и пустил его по кругу.
– Пиво? – спросил я. Пива мне почему-то совершенно не хотелось.
– Обижаешь, начальник, – солидно ответил Гонза. – Квас это. С изюмом и прочими квасными прибамбасами. Агусий дал с собой, сказал, пригодится, вот и пригодился. А хорош квасок! Надо будет у деда рецептик попросить, вернусь в Растюпинск, квасную фирму заделаю, стану монополистом, вот увидишь!
Я отхлебнул весело стрельнувший в нос кисло-сладкий напиток, пахнущий хлебом и какими-то травами, и почувствовал, что все-таки устал. Но теперь эта усталость уходила из меня с каждым глотком – Агусий знал, что делал.
Мои товарищи смотрели на меня как-то странно. Потом Костя сказал:
– Ты извини, конечно, Степан, но когда мы поднялись к тебе на эту горку – еле тебя узнали. Какой-то ты не такой стал.
– Во-во! – поддержал его Гонза. – Именно, что не такой, аж смотреть страшно, даже на мента не похож! Я так просто чуть не сверзился с лесов, вот было бы смеху-то.
– Чего же тогда смотрите? – спросил я, улыбаясь. Подковырки меня теперь совершенно не трогали. Прикалываются люди – и пусть их. Ничего обидного я в этом для себя не видел.
– Страшно, а хочется, – туманно ответил Гонза. – Что-то в тебе эдакое. Ты, друган, извини, но я такие лица только у некоторых беременных баб видел, да еще у одного поэта запойного. Помер он, правда, а так хороший был поэт.
– Какие такие? – снова спросил я. – Опухшие, что ли?
– Просветленные, – серьезно поправил меня браток. – Просветленные, вот какие! Ну ладно, покурили, отдохнули, пора и за работу. Командуй, бугор.
А Костя так ничего и не сказал, только сидел молча, сосредоточенно смолил свою сигару да поглядывал на меня с каким-то, я бы сказал, научным интересом. Словно динозавра вместо постового увидел, и этот динозавр взял, да и выписал ему штраф за превышение скорости. Да еще и от хабара отказался.
…Уже почти совсем рассвело. Утреннее апрельское небо неторопливо топило в себе звезды, словно заливало их жидким синеватым молоком. Рассвет – это, в сущности, небесный разлив, подумал я. Только случается он не раз в год, как земной, а каждое утро. Мы, трое до смерти усталых строительных рабочих, кружком сидели на покрытом росой куске брезента, расстеленном на расчищенной от обломков площадке у подошвы Божьего Камня. В вышине сквозь рассветный туман над почти восстановленной вершиной брезжила маленькая ярко-алая точка. Одна-единственная. Пустое свято место.
– Задолбались уже искать, – проворчал Гонза. – Может быть, последний камушек кто-нибудь попросту спер? – И, сконфузившись, добавил: – Я, конечно, не имею в виду никого из присутствующих. Может быть, кто-нибудь из девчонок по незнанию взял, они же от всяких цацек аж трясутся, уж мне ли женщин не знать. А может, тут еще кто-нибудь, кроме нас, побывал, пока мы все наверху колбасились? Ну, одного камешка не хватает – это пустяк, остальные-то на месте. Так что, по-моему, и искать не стоит. Возьмем подходящий булыжник да приспособим. А Степан его пришпандорит как надо, и будет тот камень как родной. Всего и делов-то!
Костя задумчиво покачал головой:
– Это замковый камень, то есть самый главный. Его непременно надо найти и поставить на место, без него вся скала теряет смысл, а значит, вскорости рухнет. Я думаю, что он у Агусия. Старик его нашел и припрятал до поры. Так что пора шабашить, ребята. Славно мы этой ночкой работнули, а, бугор?
– Славно, – согласился я. Белое зернышко веры внутри подернулось пылью усталости и безразличия. Спать хотелось немилосердно. Выдохся я, что ли? – Ну что, что смогли, мы сделали, остается только вернуться к Агусию да отчитаться. Идем, что ли?
Работа наша была почти закончена. Больше мы сделать ничего не могли, хотя обыскали всю поляну у подошвы. Алого замкового камня нигде не было, во всяком случае, на поверхности земли. Теперь я перестал быть бугром и снова стал самим собой, старшим сержантом Голядкиным, несостоявшимся физиком, незадачливым любовником госпожи магистки. Ночь моей удачи закончилась, но я запомню ее навсегда, эту ночь, хорошо, что она была.
