— Он мокрый или сухой, о Мансур? — морщась и отправляя в рот кусок козинака, поинтересовалась Зубейда.
Мед лип к зубам, орехи разгрызались с усилием. Возраст, возраст…
— Мы сменили на нем платье, о госпожа, — проскрипел евнух. — Этот незаконнорожденный облачен в чистый хилат[12] из моих личных запасов, да проклянет его Всевышний!
— Войди, о Абу-ль-Фазл! — прожевав превратившийся в сладкую кашицу козинак, наконец, откликнулась Зубейда. — А ты, Мансур, иди. О хилате не жалей, думай лучше о том поместье под Раккой, которое ты проиграл мне в кости. Иди, иди за купчей на мое имя, о незаконнорожденный, Всевышний велел правоверным держать свои обещания…
Всхлипывая и поскуливая, астролог пополз в ее сторону: поглядев на его передвижение по черно-белым, в шахматном порядке выложенным плитам пола, Зубейда брезгливо опустила край занавеса. Мансуров халат был Абу-л-Фазлу велик вполовину, и звездочет походил на личинку, пытающуюся выползти из сверкающего хитина серебряной парчи.
— О госпожа, во имя Всевышнего, милостивого, прощающего…
Она холодно прервала его:
— Итак, ты составил моему сыну этот гороскоп.
Зубейда приподняла веером красный дряблый шелк и швырнула бумагу прямо ему на чалму.
Тошнотворно-приторные славословия в новомодном стиле обволакивали небо как подсохшая, клейкая сахарная вата:
«…Хвала, и слава, и славословие чрезмерные достойны всемогущего, который для защиты от набега войска, прибежища тьмы, напитанной амброй ночи, накинул на верх голубой крепости небесного свода одежду рассыпанного войска звезд и острием дротиков копьеносцев ярких падающих звезд окрасил в алый цвет кровью негров ночи край степи горизонта, и тому государю, который послал быстроходного вестника полумесяца на разведку в сторону войска негров и отпустил авангард войска в золоченых шапках хакана озаряющего мир солнца, которым является рассвет, для грабежа и ограбления беглецов того войска, прибежища тьмы, тому всемогущему, который своим подчиняющим себе весь мир и обязательным для исполнения приказом пленил грабителей хакана дня — созвездия Большой и Малой Медведиц, которые суть девственницы и добродетельные женщины, находящиеся за завесой царского шатра голубого неба, и по обычаю грабежа похитил Овна и Тельца, которые суть из числа вьючных животных и скота степи небесного свода.
После изложения этого слова и изложения этой мысли достоин восхваления тот предводитель, который, рассыпав из меда уст на камень неблагородных сверкающие звезды башни счастья и даже жемчуг шкатулки мученической кончины, создал жемчужину короны вершины благородства и, разостлав месяц мирозавоевательного знамени, выбросил упорных в пучину колодца…»
За неподвижно обвисшим шелком ворочалось что-то бесформенное. И умильно пришепетывало:
— О яснейшая!.. Кто я такой, что надеялся — тебя, волну океана вечности и божественной мудрости, возможно оставить в неизвестности и черноте…
— Замолчи, — сказала Зубейда.
За занавесом стихло все. Даже дыхание.
Над высокой деревянной курильницей поднимался удушливый аромат. Алоэ… А ведь раньше он ей нравился.
— Эй, ты!..
Сидевшая в углу комнатная рабыня тут же упала лицом вниз. Динары на налобной повязке брякнули. Зубейда поморщилась:
— Вынеси это.
И ткнула ногтем в поблескивающую инкрустациями ароматницу.
Невольница на коленях поползла выполнять приказание. Поди ж ты, тоже косоглазая. Спасения от них нет, скоро ни одного ашшаритского лица не увидишь, кругом одни тюрчанки да джунгарки… Надо будет не забыть сказать Мансуру, чтобы продал эту и послал к посреднику, пусть доставит ко двору побольше ятрибок и мединок. А еще лучше, девушек из Таифа: ибн Бухтишу правильно писал, что они плохо беременеют и еще хуже рожают, меньше с ними мороки, не хватало нам еще приплода от разохотившегося до женщин халифа…
За занавесом все также тихо обмирали от ужаса. Ситт-Зубейда обмахнулась веером и сказала:
— «Выбросил упорных в пучину колодца», пишешь ты о нерегиле. И предсказываешь эмиру верующих успех во всех начинаниях. Да, о Абу-ль-Фазл?..
— О яснейшая, я не смел ослушаться приказаний повелителя правоверных…
— А лгать ему ты посмел?
— О яснейшая…
— Молчать, о язычник! По-твоему, звезды против освобождения нерегиля?! И моему сыну ничего не угрожает?! Мерзавец! Лизоблюд! Да как ты смеешь морочить нам голову!
— О сиятельная…
— Молчать!
— Во имя…
— Молчать!
Абу-ль-Фазл замолчал.
И она, с трудом переводя дух после гневной вспышки, сказала:
— Составишь новый гороскоп, ты, порождение гиены. Для меня. Я желаю знать правду. Слышишь, ты, о незаконнорожденный? Правду! Ты слышал о письмах Джаннат-ашияни?
— О яснейшая, неужели светоч премудрости поверит измышлениям язычника-ханетты?
— Джаннат-ашияни уже восемь лет как верующий ашшарит, — скривилась Зубейда. — И он предсказал разорение святых городов — Ибрахим ибн Махди обязан ему жизнью, ведь именно по его совету принц отложил хадж в прошлом году. Теперь этот ханетта пишет, что аш-Шарийа ждут страшные испытания…
— О светлейшая…
— Молчать! Я не желаю больше слышать ни единого оправдания — и ни единого слова лести. Иди, о Абу-ль-Фазл. Иди к себе и займись составлением нового гороскопа. И пусть Всевышний сжалится над тобой: потому что если ты снова принесешь мне лживые измышления, я велю содрать с тебя кожу, надуть ее горячим воздухом и в таком виде отправить на встречу с созвездиями. Иди.
Астролог не успел сказать ни слова в ответ. Со двора раздался торопливый топот. В нетерпеливо раздвинутую щелку занавеса Зубейда увидела, как по ступеням взбирается, кряхтя и сопя, старый Кафур — ее доверенный евнух сжимал в правой руке перетянутое красным шелком послание.
— Убирайся!.. — нетерпеливо махнула она Абу-ль-Фазлу.
Тот мгновенно смылся, как нашкодившая кошка.
Откидывая занавеску напрочь, Ситт-Зубейда приподнялась на подушках:
— Ну, Кафур?.. Какие новости из Баб-аз-Захаба?..
— О госпожа, — выдохнул зиндж, плюхаясь на подушки и отирая лоб под огромной, в локоть высотой парадной чалмой, — Всевышний милостив к нам…
— Ну?..
— Эмир верующих милостиво изволил сказать, что Всевышний заповедал сыновьям почитать родителей своих, и тот, кто не выполняет сыновнего долга, ответит перед Творцом в будущей жизни и в этой, потеряв…
— Кафу-уур…
— Ему понравилась рабыня, которую мы послали в подарок. Он вошел к ней прошлой ночью и разрушил ее девственность. Эмир верующих согласился нанести тебе визит, о госпожа. Через пару часов кортеж будет перед воротами Каср-аль-Хульда. Вот письмо, в котором халиф осведомляется о твоем здравии и почтительнейше умоляет не беспокоиться и не утруждать себя хлопотами…
