— Ему понравилась рабыня, которую мы послали в подарок. Он вошел к ней прошлой ночью и разрушил ее девственность. Эмир верующих согласился нанести тебе визит, о госпожа. Через пару часов кортеж будет перед воротами Каср-аль-Хульда. Вот письмо, в котором халиф осведомляется о твоем здравии и почтительнейше умоляет не беспокоиться и не утруждать себя хлопотами…
— О Всевышний, Ты услышал мои мольбы, — тихо сказала Зубейда и провела ладонями по лицу.
Ну что ж, возможно, это будет их последним разговором. Но она будет знать, что сделала все возможное, чтобы отвести от Мухаммада беду.
Потягивая некрепкий чай, Зубейда сидела в саду и ждала.
Аль-Амина провели в хаммам — и эмир верующих надолго задержался там, переходя из холодной комнаты в теплую, а потом и в горячую. В предбанном покое Зубейда велела поставить курильницу и приказала привести туда Зукурию, свою лучшую певицу. Той велели отобрать самых красивых рабынь и явиться вместе с ними.
Подавальщицы сказали, что Зукурия не оплошала и привела известную в столице красавицу — ясноликая Зухра заставила не одного повесу пустить состояние на ветер. Катиб Ахмад ибн Мухаммад аль-Хорасани промотал наследство в пятьдесят тысяч дирхемов менее, чем за неделю, развлекаясь в доме Зукурии. Сейчас же, когда деньги перевелись, он стоял под воротами босой, в джуббе на голое тело, и умолял Зухру выглянуть. Рассказывали, что слуги певицы уже дважды обливали его из горшка мясным соусом и кидали костями, — но безумный влюбленный все никак не желал расставаться с надеждой.
Еще подавальщицы сказали, что все идет как нельзя лучше: семь девушек во влажных, пропитанных фиалковым маслом льняных одеждах по очереди усаживались на особое деревянное сиденье над курильницей — тонкая ткань высыхала, испуская аромат. Когда одежда высыхала, девушка сбрасывала ее и опускалась на колени — или ложилась на ковры — чтобы доставить халифу удовольствие.
Кафур, улыбаясь, сказал, что сейчас аль-Амин занимается уже четвертой по счету. Впрочем, уже испробованные и еще не тронутые невольницы не отставали от подруги: пока та, стоя на коленях, играла на флейте, остальные ласкались на глазах у эмира верующих, разжигая его страсть, подставляли под его ладони груди и то прекрасное, что подобно кошелю, обернутому тканью, вскрикивали на ямамский манер и льнули губами к его губам.
В саду зажигали свечи — простого белого воска. Масло в лампах Зубейда тоже запретила смешивать с ароматами — сегодня под вечер стало совсем худо. Резь перекрутила живот под ребрами, закарабкалась к горлу тошнота, и ей пришлось отказаться от любимой харисы — даже прекрасную кашу из измельченной пшеницы не принял ее желудок. Поэтому сейчас Зубейда прихлебывала бледный-бледный чай. И время от времени принималась грызть большой сахарный осколок. Ибн Бухтишу, против обыкновения, сегодня не посоветовал ей воздерживаться от сладкого.
Длинный ряд кипарисов, черных против густеющего ночного неба, замыкал перспективу сада. Высокая стена, расчерченная вытянутыми тенями деревьев, смутно белела. Далеко над стриженой самшитовой изгородью проплыла в тихом воздухе свеча. Большая ива полоскала длинные ветви в прудике: старший садовник сколько раз пенял ей — мол, от дерева одни хлопоты да мусор, из воды приходятся выгребать листья, да и пруд цветет из-за гниющей в нем зелени. Но Зубейда наотрез отказывалась рубить старую иву: Харун часто любил сидеть под ней. Слушал музыку, едва пригубляя чашку с вином. В последний год халиф редко собирался с силами заговорить с женой: приходя в харим, он просто садился, смотрел на нее, на сад — и улыбался. Она так и не узнала, сказали ли они друг другу все, как бывает между пожилыми супругами, или болезнь отобрала у нее мужа прежде времени — но была благодарна за тихие вечера под длинными, как косы, ветвями с серо-зелеными листочками.
Сейчас под ивой стелили ковер для лютнисток.
Раньше на этом ковре сидела Ариб. Но Ариб умерла, месяц назад. Да будет доволен тобой Всевышний, о певунья, теперь ты перебираешь струны лауда в раю…
— Он идет, моя госпожа, — мурлыкнул старый зиндж.
Ох ты ж… Зубейда вздрогнула от неожиданности. Как, однако, она замечталась — даже не увидела, как Кафур подошел. Евнух сменил парадную чалму на простую шапочку, и промакивал платком складки жира на шее. Легкий халат уже вымок по спине и под мышками — евнуха тоже беспокоил предстоящий разговор.
По траве, хихикая и звеня браслетами, семенили невольницы. Зукурия шла первой, с открытым лицом и без хиджаба. Покачивая широкими бедрами, она то и дело оборачивалась к отстававшему от остальных халифу — аль-Амин прихватывал то одну девушку, то другую, привлекал к себе и принимался долго, глубоко целовать, придерживая за звенящие серьгами уши.
В темной впадине пупка Зукурии блестело украшение — певица сверкала голым животом и плечами, даже безрукавку сбросила. Длинная золотая бахрома под лифом колыхалась в такт дыханию, звякали золотые кругляши на широком поясе шальвар, стукались с металлическим звоном ножные браслеты. Которая из них Зухра, интересно знать?
— Покажи мне эту… как ее… — брезгливо пощелкала Зубейда пальцами. — Ну же, как звать эту дочь блуда?
— Зухру?.. — склонился поближе евнух.
От него почти не пахло потом — видно, поддел под халат хлопковую стеганку.
Кафур показал на ту, что стояла, подбоченясь и изогнув под ладонью тонкую талию.
Тощая какая. И смуглая, почти как нубийка. Впрочем, при таком освещении они все казались темнокожими. Волосы убраны наверх, как сейчас носили девушки в домах наслаждений, и перевиты длинными золотыми лентами. Шея с такой прической действительно казалась стройнее и длиннее, голова под тяжестью поднятых к затылку кос откидывалась назад, грудь выпячивалась, а живот соблазнительно втягивался. Живот у этой Зухры, вздохнула про себя Зубейда, и впрямь был идеально плоским. Впрочем, в шестнадцать лет все мы были стройны и гибки, как ветка ивы…
Оторвавшись от губ прижимавшейся к нему всем телом девчонки — а вот эта точно коричневая, как жареная рыба, из Ханатты, небось, все они бесстыжи в любви с самой ранней юности, содержатели домов наслаждений их охотно покупают — аль-Амин легонько оттолкнул рабыню… и увидел мать.
И тут же выпрямился и нахмурился, словно не провел перед этим несколько часов под массирующими нежными руками невольниц.
Раздвинув хихикающую стайку, халиф вскинул голову и пошел прямиком к ковру, на котором она сидела.
Зубейда со странным чувством смотрела на идущего по мокрой траве молодого человека в простой хашимитской куфии и одноцветном халате. Ей всегда хотелось, чтобы Мухаммад возмужал. Остепенился. Женился и завел ребенка. Принялся за государственные дела. Так почему же?..
