— Мир вам от Всевышнего, матушка.
Он уже садился напротив, на заранее приготовленную квадратную подушку.
— Мать халифа приветствует халифа, — тихо проговорила Зубейда, отдавая полный церемониальный поклон.
Подняв голову, она встретила недоуменный, полный растерянности взгляд:
— Да что с вами, матушка? Я опять чем-то перед вами провинился?..
— Ты совсем забыл меня, Мухаммад, — ласково попеняла она, разгибая спину и усаживаясь поудобнее.
Невольница подала ей в одну руку веер, в другую стаканчик с чаем.
Скромно одетая рабыня наполняла пахнущим мятой отваром стаканчик аль-Амина.
— Подать вина? — улыбнулась она сыну.
Но тот сидел, отвернувшись к саду. Замотанные в тяжелые ткани фигурки лютнисток чернелись под раскинувшей плети ветвей старой ивой. Тренькали настраиваемые струны.
— О чем вы хотели просить меня, матушка? — повернулся, наконец, Мухаммад.
Она честно ответила:
— Не делай этого, прошу тебя. Назначь малыша наследником аль-Мамуна, не своим. Не нарушай клятвы, не нарушай завещания отца. Всеми именами Всевышнего заклинаю тебя — не делай этого.
— А Юмагас тоже не надо отпускать повидаться с родителями, да?
Ах вот оно что.
Да, она послала ему гневное письмо не далее, чем неделю назад. Супруга халифа не покидает Младший дворец! Она выезжает только вместе с эмиром верующих!
— Мухаммад, дитя мое, а не проще ли ее родителям приехать в столицу? Путь неблизкий, на дорогах полно карматов и разбойников, они с мальчиком будут сильно рисковать…
— Если ты о брате, то им ничего не грозит. Он не опустится до того, чтобы нанести вред моим родным. К тому же, все эти слухи беспочвенны: я не стану начинать войну из-за дурацких налогов в пограничье.
— А ты не думаешь, что он начнет войну с тобой после того, как ты изменишь порядок престолонаследования? — выдержка начинала изменять Зубейде — как всегда, когда ее сын отказывался понимать очевидное и принимался настаивать на очередной глупой прихоти.
И тут аль-Амин расхохотался.
Он смеялся так, что расплескал половину чая, залив колено. Ему даже пришлось отдать стаканчик рабыне, чтобы поправить куфию и утереть выступившие на глазах слезы. Наконец, он сумел выговорить:
— Да кто, кто вам сказал такую глупость, матушка! Плохие, знать, у вас шпионы. Кстати, я приказал схватить этого якобы калеку, который, как скорпион, ползал по моему дворцу, а потом бегал к вам с докладами…
Ах вот оно что…
Зубейда развела руками:
— Ты лишил меня своего общества, сынок — что прикажешь делать? Приходится узнавать о твоих обстоятельствах от чужих людей. Может, ты сам мне расскажешь, что думаешь об этом деле? Раз уж нашел время навестить родную мать?
Вот этого она говорить совсем не хотела. Да еще и таким злобным голосом. Но — вырвалось.
Мухаммад ей выпада не простил:
— А как указ выйдет, так и узнаете, матушка.
И принялся подниматься с подушки. Зубейда успела перехватить узкий рукав халата:
— Прости, сынок, я погорячилась.
Надулся, но сел обратно.
Все-таки он так и остался мальчишкой — ни выдержки, ни умения отвечать ударом на удар. Все как в детстве — можем только надуться и уйти, кусая губы и еле сдерживая слезы. И в кого он только такой…
— Сынок, вся столица твердит одно и то же — война неминуема, маленький Муса — наш следующий халиф…
— Нет, — отрезал аль-Амин. — Ибн Махан может сколько угодно жужжать мне в ухо про то, что мне якобы нужно, но я лучше знаю, что мне нужно, а что не нужно делать. Вот так-то, матушка.
— Я… рада за тебя, Мухаммад, — едва сдерживая слезы, ответила Зубейда. — Мой… мальчик.
Услышав про «мальчика», он снова надулся.
— А про… — как бишь ее звать-то? ах да, вспомнила, — …Юмагас — ты подумай еще, хорошо? Опасно ведь, а Муса — каково грудному младенцу-то трястись в паланкине по жаре и пылище? И что такого срочного в этом визите, неужели нельзя подождать хотя бы годик?
— У них обычаи такие, — важно ответил аль-Амин, поправляя куфию. — Матушка моей супруги, Улдзэйту-гоа-бигэчи, совсем плоха стала в последнее время, надобно поехать ее проведать. Раз надо ехать вдвоем — поедем вдвоем с Юмагас.
Кто?.. Ул… кто?! О Всевышний, ее сына подменили. Околдовали. Он хочет сорваться из столицы и поплестись с караваном, чтобы навестить больную свекровь с варварским непроизносимым именем. Да помилует его Всевышний…
— Мне пора, — снова стал подниматься он.
На этот раз Зубейда не стала припадать к его рукаву. Она просто выплеснула остатки отвратительного напитка в траву и сказала:
— Освободи его.
— Нет.
Аль-Амин стоял над ней во весь рост, поправляя пояс. Пухлые губы капризно скривились.
Она знала эту гримасу: с ней требовали еще игрушку, еще песенку, еще покататься на лодке. Еще одну рабыню, потому что та разонравилась. Еще денег. Еще, еще… И за всяким отказом следовал злобный, нескончаемый ор. Слезы. Битье посуды и топанье ногами.
В такие мгновения она выходила из комнаты, оставляя колотящего пятками ребенка нянькам и кормилицам. Теперь ей некуда было выйти от капризного избалованного мальчишки в теле взрослого мужчины. Только сейчас он мучил не бабочек и ящериц, а существо покрупнее. И посильнее себя — видимо, это и было главной причиной изобретательности, с какой ее сын измывался над нерегилем. Ей доложили, что Тарика засадили в зиндан. В яму под решеткой. С оковами на руках, ногах и на шее. На хлеб и воду. Харатские горожане ликовали. Ей рассказали, что стража с удовольствием пропускает к забранной решеткой дыре тех, кто желает бросить туда камень. Или отбросы. Или кусок падали.
— Он умрет, Мухаммад. Он провел там больше года — человек бы уже умер.
— А он не может умереть!
Злобно морщится — конечно, недавно сам отписал ибн аль-Джассису, чтобы тот присмотрел — «не растолстел ли этот молодец на казенных харчах».
— Ты замучаешь его до смерти, Мухаммад. И нам придется снова поставить ему на лоб печать и отвезти на Мухсин, к джиннам. Думаешь справиться с карматами без него?
— Да, — отрезал аль-Амин, задирая чуть вздрагивающий подбородок. — Да!!!
Сухо кивнул:
— Прощайте, матушка.
И быстрым шагом пошел к ведущей из сада лестнице.
Зубейда сказала негромко, зная, что он услышит:
— Тем, что ты родился, Мухаммад, ты обязан ему.
Он даже прибежал обратно:
— Глупости!
И топнул ногой, совсем как ребенок.
— Глупости, матушка! Это мой дед, Дуад ибн Умейя, был обязан ему жизнью, а не я! А у меня перед этой сволочью нет никаких обязательств! Я ему… преподам урок, я ему покажу-уу!..
